Но Петр знает: сама по себе работа красива. Она требует ловкости, умения, любви…

Прикинув, что ехать осталось недолго, Чеботарев заторопился:

— Теперь завод не только всяческую артиллерию и рельсы выпускает, но и пароходы, паровозы, машины, плавучие доки, мосты, мельничные поставы, вагоны для скота, цистерны. Всего не упомнишь! Интересен и нынешний директор — Данилевский. Его конек — паровозы. Имеет собственные модели, не боится поспорить с самим Щукиным. И в министерствах, и в нашем управлении — сваи человек. Не ему заказы дают, он их сам подбирает.

У конторы машинист снова снял шапку, поклонился.

Петру сделалось не по себе — не столько от поклона, сколько от заученной униженности рабочего человека.

— Спасибо, — за всех поблагодарила машиниста Анна Ильинична.

Чеботарев отправился в левое крыло, где размещались технические службы, за сопровождающим. Вернулся с невысоким широкогрудым пареньком лет семнадцати, представил:

— Петр Иванович Карамышев.

У паренька были веселые южные глаза и пушистый, не тронутый пока бритвой подбородок. Даже глубоко надвинутый на темные кудри картуз не мог скрыть высокого лба.

Одет Карамышев не без щегольства. Длиннополая куртка с круглым воротом расстегнута с таким расчетом, чтобы видна была новенькая суконная поддевка, бархатистая косоворотка. Просторные брюки вправлены в лаковые сапоги-коротышки.

Пальцы испятнаны тушью. Сразу видно, из чертежной братии…

Осмотр они начали с мартеновской мастерской.

От дверей на них дохнуло раскаленным воздухом. В полумраке светились сварочные печи. Возле них тенями двигались рабочие. Двое тащили ковш с жидким металлом. Ковш подвешен к стальному тросу. Блок заедало, огненная лава перекатывалась, грозила вот-вот выплеснуться на согнутые спины. Еще несколько человек — печные — с трудом ворочали в огненном жерле многопудовую лопату.

Анна Ильинична прикрыла лицо рукой, замерла напряженно.

Петр взглянул на нее. Он понял, что сейчас она видит все разорванно, деталями — отдельных людей, отдельные предметы… Для нее мастерская, должно быть, представляется огромным подземным тоннелем, из которого вдруг высветились огни паровоза, но сам состав еще находится в глубоком зловещем чреве.

По напряженным спинам печных видно, что лопата основательно увязла в раскаленном металле.

— О-бе-зяны!! И-ваны! У-блюды! — Возле печи появился невысокий мешковатый человечек в полосатом пиджаке. — Ад-дрет! Пш-ш-ш… Фью-ть… — Из него стали вылетать и вовсе нечленораздельные звуки.

— Это Крегер, — усмехнулся Карамышев. — Мастер.

Отведя душу, Крегер поднял над головой скрещенные руки.

Печные выпустили лопату. Вскоре она расплавилась, держак отвалился, и рабочие взялись за новую. А Крегер, заметив гостей, засеменил к ним. Лицо его подернулось приветливой улыбкой.

— Такая рефракция, — вздохнул Карамышев.

— В каком смысле? — спросил Петр.

— А в любом, — понизил голос Карамышев. — Думаете, не знаю, что говорю? Рефракция — это преломление лучей света. Так?

— Так, — уже с интересом оглядел его Петр.

У Крегера серые навыкате глаза и рыжие — стрелочками — брови. Он хотел было поздороваться с гостями за руку, но никто не сделал встречного движения.

Чеботарев попросил Крегера рассказать о мастерской, и тот, отчаянно коверкая слова на немецкий лад, пустился в объяснения.

Переговариваясь и пристально ко всему присматриваясь, Ульяновы двинулись за Крегером в глубь мастерской. Петр и Чеботарев последовали за ними, и только Карамышев задержался у деревянной бадейки с водой, подвешенной к поперечной балке. Подражая мартеновцам, небрежно наклонил бадью и начал пить большими глотками. Вода хлынула ему на грудь. Циркач…

Сварщиков отличишь издали: все как на подбор дюжие, плечистые, в темных от пота рубахах. Одни, стуча деревянными башмаками, гонят перед собой тачки-черчегузки, доверху груженные железными обрезками, другие встречают их возле сходен. Уцепившись крючьями за тачки, эти не столько тащат, сколько заводят, помогают удержать равновесие на подъеме. Главная их забота — посадить обрезки в печь. Иной раз попадаются куски пудов на пятьдесят — шестьдесят, и тогда приходится поднимать их с черчегузки и просовывать внутрь ломами. Если не справятся сами, зовут людей из канавы.

Лица у сварщиков красные, обожженные, руки темные, искалеченные. Почти у каждого, знает Петр, грыжа.

— Сколько продолжается табельный день в мастерской? — быстро задает вопросы Ульянов.

— Двенадцать, — улыбается Крегер.

— Сколько времени на обед?

— Остановки нет и обеда нет.

— Сколько рабочий зарабатывает за день?

— О, — по-прежнему улыбается Крегер, — у каждой персоны свой цена, — и начинает перечислять.

На первом месте у него, конечно, заработки в два-три рубля. О них он говорит долго и охотно. Потом вскользь упоминает о рублевых и меньше. Заметив его уловку, Ульянов уточняет: сколько тех, сколько других, сколько третьих?

Мастер перестает улыбаться, вытирает лоб платком, тянет. Но Владимир Ильич не дает ему передышки. В конце концов он узнает: только у одиннадцати мартеновцев двух- и трехрублевые заработки, остальные получают в среднем семьдесят — восемьдесят копеек.

— А сколько зарабатывает в день кладовщик? — спросил Петр.

— Зачем клядовщик? Не имей понять. Пфуй!

— Да, действительно. — Ульянов вопросительно взглянул на Петра. — Какая оплата у кладовщика?

— Рубль с гривенником.

Крегер не готов к таким вопросам, но отвечать вынужден, потому что не знает толком, с кем имеет дело.

Петр чувствует, Владимиру Ильичу хочется поговорить с рабочими, но они в запарке — сварочные печи не ждут. Да и не просто вот так, неожиданно подойти к задохнувшемуся от напряжения человеку, вступить с ним в беседу.

Еще недавно Ульянов был весел, говорил с милой непосредственностью, казался юным и восторженным. Теперь это был прежний Старик. Все неуловимо переменилось в нем — взгляд, голос, движения…

Прежде чем войти в прокатную, Ульянов и его спутники, не сговариваясь, постояли на слабом солнечном припеке. Удивительное дело, теперь воздух возле мастерских не казался таким удушливым. В нем различались свежие ручейки, которые приносил с залива ветер.

В прокатной было намного жарче, чем в мартеновской. Повсюду светились куски раскаленного металла. Их плющили, добиваясь нужной формы, потом отвозили в сторону — все на тех же тачках.

Опять один рабочий, огромный, лоснящийся от пота, с кирпичным лицом и подпаленной бородой, гнал перед собой железный возок, а рядом поспешали еще шестеро с крючьями, удерживали ход, не давали тачке вилять и заваливаться.

Желтый, начавший гаснуть брус отсвечивал, змеился. Заслониться от него нечем, одна надежда у каталя — на длинные поручни черчегузки да на собственные руки. Но поручни жгут нещадно, а руки и так вытянуты, напряжены в последнем усилии.

Разгрузив тачку, каталь несколько минут жадно глотает из бадьи воду. Кристаллы пота пятнами проступили на его прожженной во многих местах рубахе. Взгляд у него бессмысленный, блуждающий. Толкнув заднюю дверь, он ступает за порог — остудиться. А по выбитому полу уже стучит колесо следующей тачки.

— Господи! — тихо сказала Анна Ильинична. — Такого я и представить себе не могла.

Лицо ее раскраснелось, на висках выступила болезненная испарина. Заметив это, Старик встревожился:

— Что с тобой, Анюта? Тебе плохо?

— Ничего, Володя, не обращай внимания. Это пройдет…

— Вероятно, Анна Ильинична нуждается в передышке, — тоном врача сказал Чеботарев. — К тому же давно обеденное время.

— Обеденное? — повторил Старик. — Верно. Как это я не подумал… Ведь не все же мастерские работают непрерывно?

Петр по-своему понял направление его мыслей и предложил:

— Что, если нам на время рассоединиться? Анна Ильиначна и Иван Николаевич отправятся обедать. Петр Иванович — тоже. Ну а мы с Владимиром Ильичей еще походим… поговорим…