Одни именуют полупоезд чугункой, хотя он и не относится к Николаевской железной дороге, проложенной в эту сторону; другие кличут паровой конкой, и это ближе к истине, так как вагоны поставлены на рельсы бывшего конного пути; третьи — не без издевки — называют самоварчиком. А и впрямь самоварчик: пока едешь, и остынешь, и напаришься.
День выдался теплый, но с моросью. Празднично украшенные ущелья улиц то смыкались над вагонами, закрывая дневной свет, то раздвигались, на время образуя молочно-туманные реки.
Петру вспомнились слова поэта-историка Алексея Хомякова: «Здесь, где гранитная пустыня гордится мертвой красотой…»
Нет, красота у Петербурга не мертвая, скорее холодная, по-европейски чопорная. Одних она восхищает, других слепит, третьих пугает. Простой человек в ней, словно в каменной клетке. Ему неприютно, холодно, одиноко. Парадное великолепие над бездной — вот что такое дня него Петербург…
За летними усадьбами, некогда принадлежавшими графам и князьям, начались задворки города: сплошные стены из ветхих домишек, прогнивших заплотов, новопоставленных бараков, ретирадных будок, фабричных корпусов с трубами и кирпичными водонапорными баками, склады, пивные лавки, трактиры в первых этажах, многочисленные церковные сооружения — то величественные, благообразные, то жалкие, наскоро слепленные…
Знакомая картина. Всюду одно и то же.
Где-то далеко впереди, на берегу Ладожского озера, притаилась Шлиссельбургская крепость. За ее стенами казнены многие смельчаки, такие, как Александр Ульянов. Самой крепости не видно, зато видно проспект, ведущий к ней и названный в ее честь. Какой, впрочем, проспект… Кандальный тракт. Во всех смыслах.
Нева стала еще в ноябре, однако долгая оттепель пробила в серой ленте льда темную тропинку.
Что это?.. Петр не поверил своим глазам, увидев в бесконечно длинной полынье будару с четырехугольной палубой, нависающей над кормой и носом. Голо торчала на ней мачта. Матросы старательно работали веслами-потесями. Эх, удальцы! Воспользовавшись переломом в погоде, стали на воду и пробиваются неизвестно куда, неизвестно с чем… А ведь и снизу и сверху по Неве их ждет ледяной панцирь.
Будару заметили и соседи Петра по вагону, тоже заволновались.
— Куды их леший несет?
— Никак со стеаринового груз задумали сплавить…
— Да не-е! Похоже, с Варгунинской фабрики! Писчие бумажки…
На душе Петра отчего-то посветлело. Ему вдруг увиделась Нева в летнюю пору — широкая, пестрая. На ней тесно от водоходного транспорта — перевозочного, про мышленного, военного. У каждого свои очертания, свой норов. Вот тяжелые долгие барки с Унжи — унженки. Они разрисованы желтыми полосами. Каждая поднимает до двадцати тысяч пудов, а то и более. Чуть не месяц Петр плавал на такой… Идущие из Тихвина тихвинки рядом с унженками видятся чересчур мелкими, поспешными. Зато они и более выразительны — выше корма, узорней контур. И окрас бортов другой, густо-зеленый… На свой манер разрисованы разнокалиберные саймы, шняки, межеумки, плоскодонные шкоуты… Качаются на волнах дощатые завозни. Торопятся против течения хлебные мокшаны с крышами-конями, а навстречу им летят финские лайбы в один-два паруса… Галдят чайки, сплетаются крики и гудки, вольно катится чистая гладь воды. Скоро она начнет сужаться, сделается грязной — сливы фабрик искалечат речную душу…
Петр вздрогнул, провел рукой по лицу. Не выспался, вот и мнится наяву то светлое и приятное, то пасмурное.
Пассажиры поезда-конки, привыкшие к дальним переездам, дремлют или тешатся побывальщинами. О чем только не говорят в вагоне! Тут и фабричные новости, и любовные истории, и уголовная хроника. Не хочешь, а задержишь в памяти историю о том, что слесарь Семянниковского завода Васька Иванов «иамедни учудил». Задумал, значит, этот самый Васька шантажничать. Составил требовательное письмо от неизвестного имени владельцу молочных лавок Аристову, что в селе Смоленском. Так, мол, и так, прошу взаймы восемьсот целковых, надобны на поездку в Москву, через полтора года обязуюсь, дескать, возвернуть в неприкосновенном виде. Далее приписал место, куда принести сверток, — в развалины у Петрихинских домов. И число. В конце завернул угрозу: не будет денег — той же ночью начужу! Марку на письмо Васька Иванов купил в лавке опять же у Аристова. Но тот хитрей оказался — сам себя уберег, а злоумышленника в развалинах под полицию заманил. Того и схватили…
Кто-то из пассажиров заметил, что от семянниковских рабочих всего ожидать можно; Васька Иванов по сравнению с другими ангел; он общих беспорядков не устраивает; а вот вчера…
На него зашикали, заоглядывались с угрозой, и он смешался, умолк на полуслове, спрятав лицо в воротник.
«Интересно, что же случилось вчера иа Семянниковском? — подумал Петр. — Общие беспорядки… Надо будет узнать, но не здесь, не в чугунке. Лучше — через кружок Рядова…»
Правильное название Семянниковского— Невский механический завод. Прежде им владели Семянников и Полетика. Отсюда и название — по имени главного из бывших совладельцев. Есть и третье обозначение — Невский механический. Это один из главных соперников Путиловского по производству паровозов, военных судов и снарядной придачи к артиллерии. По непокорству рабочих — тоже. Их здесь вчетверо меньше, но уж если поднимутся с требованиями к дирекции, то держатся отчаянно, дерзко, будоража всю Невскую заставу. Оно и понятно — есть традиции. Именно на Семянниковском в конце семидесятых годов столяр Степан Халтурин и слесарь Виктор Обнорский начинали создавать «Северный союз русских рабочих»…
Паровая «конка» одолевала версту за верстой. Фабрика сменялась заводом, завод — мастерскими. Одно село вырастало из другого: Смоленское, Глухоозерское, Михаила архангела, Фарфоровское… Вот, наконец, и Александровское.
Прежде чем идти к Рядову, Петр завернул в лавку и купил коробку яичньтх сочней. Неудобно являться с пустыми руками. Затем отыскал дом, неторопливо вошел в темный, дохнувший гнилью подъезд.
Первый этаж занимали бесплатные вечерне-воскресные классы Русского технического общества. Собственно, благодаря им Петр и получил кружок на Невской стороже. Здесь учительствовала дочь землемера-таксатора Вера Владимировна Сибилева. Петр знал ее как участницу маевки 1891 года. Сибилева была полна любви к ближнему, жертвенности; ее питали иллюзии славных одиночек-цареборцев, туманные представления о лужицких общинах и пролетарских артелях. Идеализм в ней уживался с непримиримостью, слабость — с мужской твердостью. Дружбу она водила с радикалами из среды дипломированных медиков, имеющих взгляды еще более путаные, чем она. Однако и сторонников марксистской линии не чуралась. Они вызывали в ней интерес, который страшил как отступничество, но и притягивал вместе с тем.
В надежде получить выход к рабочим через школу, Петр стал бывать у Сибилевой. Она без труда разгадала его намерения.
— Будем проявлять терпимость к инакомыслящим, Петр Кузьмич? Кстати, в третьем этаже, над классами, где я служу, освободилась приличная комната. Я попросила хозяев придержать ее. Не посоветуете ли жильцов?
— Посоветую, — без колебаний ответил Петр, понимая, что она предлагает двоевластие. — Давайте попробуем.
Двоевластия он не боялся. Уже не первый год в одном и том же кружке сталкиваются народовольцы и марксисты.
В Глазовскую школу Петр направил молодых проверенных путиловцев — Николая Рядова и Петра Давыдова. Одному пришлось стать литографом на писчебумажной фабрике Варгунина, другой поступил модельщиком на Обуховский сталелитейный завод.
Нынче суббота, занятий в школе нет. Петр миновал дверной свод, ведущий в классы, но тут за стеной послышались голоса. Это заставило его вернуться. Присмотревшись, Петр заметил щель между створками, толкнул одну. С легким скрипом она отворилась. Вот так так!
На учительском месте восседал школьный доктор Николай Александрович Плаксин, дородный человек в пенсне, и таинственным шепотом декламировал своим немногочисленным слушателям: