— А я у тебя за Нарвской заставой вечерку взял, — отставив суповую миску, сообщил Старков. — Соседями будем. Не возражаешь?

— Валяй. Ведь и я у тебя, за Невской, бываю.

— Вот это, я понимаю, теснота! — засмеялся Кржижановский. — А не поменяться ли вам вечерками, братцы? Ей-богу. Мотаетесь из конца в конец города, время и силы зря тратите.

— В этом что-то есть, — задумался Василий. — А что, Петро? Твоих глазовских я почти всех знаю. И они меня. Проблем не будет. А своих я готов прямо сегодня передать. Я у них два раза и был-то. Пускай сразу к тебе привыкают.

— Подумать надо.

— Узнаю упрямого Гуцула, — сказал Кржижановский.

— А этого — петуха? — кивнул в сторону Старкова Петр.

Лицо у Василия узкое и длинное, глаза небольшие, круглые, борода сплюснута с боков, а высокая волна волос и впрямь напоминает петушиный гребень.

— Ты меня с кем-то путаешь, — укоризненно посмотрел на Петра Старков. — В петухах у нас теперь Чернышев ходит.

— Первый раз слышу.

— Да уж так. В январе раза три на вечерки прорывался. К Бабушкину и другим. Там его Петухом и окрестили. За лихой наскок.

Илларион Чернышев учится в Технологическом последнем курсе. Более года назад он собрал свою rpуппу для руководства рабочим движением, решив посоперничать. со «стариками». По части марксизма он не силен, зато имеет диктаторские замашки.

— Так и быть, я уже подумал, — сказал Петр с улыбкой. — Меняться так меняться. Может, и впрямь будет.

— Узнаю разумного Гуцула, — похвалил его Кржижановский. — Он долго думает, но быстро решает. Знаете братцы, я пока один, аки перст, работой не обременен, потому готов следовать за вами. Хотя бы посредником. Вот только поднимусь в директорат. Я мигом…

— Подождем, — заверил его Петр. — Между прочим, через два часа на Путиловском общий молебен. Рабочим разрешено приводить родных. Любопытное представление перед базар-деньгой!

— Как это «базар-деньга»? — заинтересовался Глеб.

— А так. Завтра утром от Чугунного переулка до шлагбаума торговая братия выставит палатки и столики с угощением — ешь, пей, радуйся. А на задах Новоовсянниковской и Новопроложенной улиц откроется толкучка. Получил деньги за две недели — и сюда. Жена его у главных ворот караулит — получку забрать, а он через морские выйдет. И в разгул! С субботы на воскресенье.

— На заводских молебнах я еще не был, — сказал Кржижановский. — Интересно посмотреть.

— Успеем и на молебен…

Наступило некоторое потепление. Розовое, будто воспаленное, солнце окрасило небо над крышами неровными отсветами. Но от Финского залива дул стылый ветер.

Снова город заполнили торговые сани: на этот раз — к близкой уже масленице…

На Путиловский они и впрямь вошли беспрепятственно.

На ближних церквах гудели колокола.

Помост для молебна окружен парусиновым шатром. Его поддерживают металлические дуги, к которым подвешены лампады, иконы, парчовые занавеси. Дальше помоста на территорию хода нет.

Толпа нетерпеливо ждет. Немало в ней инженеров, мастеров.

Неожиданно раздались голоса:

— Николай Иванович прибыли… Данилевский…

По свидетельству рабочих, знавших Путилова, нынешний директор завода — живое повторение своего знаменитого предшественника. Оба Николаи Ивановичи. Лицом, голосом, фигурой похожи, как родные братья.

Пролетка с Данилевским остановилась неподалеку. Не выходя из нее, директор сдернул с головы отороченную соболями шапку и низко поклонился собравшимся. Голова у него большая и лысая, только на висках остались тронутые сединой клинышки, от которых начинается борода; лоб изрезан глубокими морщинами; под черными крылатыми бровями упрятаны внимательные серые глаза.

Следом отвесил поклон путиловцам худощавый старичок в промасленной одежде. Лнцо у него невыразительное, волосы торчат непрцбранно, нос мясистый.

— Сверловщик с Семянниковского, — объяснил товарищам Петр. — Данилевский у него практиковался в молодости. Прямо с работы привозит.

Директор помог сойти своему рабочему наставнику, подхватил его под руку, и они неспешно двинулись к почетному месту.

Туда же чуть позже прошествовал заводской священник, не старый еще, статный н значительный, в надетой поверх теплой одежды епитрахили. За ним семенили члены церковного совета.

Началось богослужение, долгое, истовое.

Но вот священника сменил на помосте Данилевский.

Первым делом он обратился ко всевышнему с просьбой способствовать заводским делам, не взыскивать строго с тех, кто допустил неумышленные прегрешения. Потом, разохотившись, заговорил о братстве рабочих людей с инженерами и финансистами, о грядущих достижениям этого братства, о рельсах, по которым идут поезда, сделанные здесь, о судах, которые стучатся в разные страны… Под конец директор призвал вносить пожертвования на заводскую церковь, которая скоро будет начата строительством.

Уехал Данилевский на той же пролетке — в обнимку со сверловщиком с Семянниковского завода.

— Вот это агитация, — уже за воротами, когда распалась толпа, сказал Кржижановский. — По-своему убедительная.

— Да уж, не лыком шиты, — согласился Старков. — Когда надо, не брезгуют и дружбой с рабочим человеком. Актеры…

По пути к Огородному переулку он принялся рассказывать Петру о своем кружке:

— Держателя вечерки зовут Борисом Ивановичем. Фамилия Зиновьев. Лет ему, я думаю, девятнадцать-двадцать. Окончил три группы начального училища. Работал на «Новом Адмиралтействе», теперь на Путиловском. Насколько я успел заметить, к наукам жаден. Особо к нашей. Судит разумно. Готов на открытый вызов. И люди к нему тянутся.

Огородный переулок вытянулся по ходу Путиловской железнодорожной линии. Здесь обитают главным образом мастеровые с выучкой — токари и слесари. Чтобы жить среди них, нужны не только деньги, но и авторитетные рекомендации.

— Здесь, — сообщил Старков, направляясь к двухэтажному бревенчатому дому мимо заиндевевшей колодезной будки.

Будку эту Петр хорошо запомнил: в прошлый раз, возвращаясь от Акимова, поскользнулся на присыпанной снежком наледи.

Дверь открыл фасонисто одетый крепыш. Да это же Карамышев — тот самый, что перед рождеством сопровождал Ульяновых, Чеботарева и Петра по Путиловскому заводу!

— Каким случаем? — не сумел скрыть удивления и Карамышев.

— Да вот… зашел объяспить, что такое рефутация, — нашелся Петр. — Прошлый раз как-то не получилось.

— И что же это такое?

— Опровержение.

— А при чем тут… рефутация, если вы тогда просто-напросто хотели от меня отделаться? Чтобы я не ходил за вами.

— Раз не ходил, следовательно, и опровергать нечего.

Рядом с Карамышевым возник высокий, ловко скроенный паренек.

— Получил, Петяша? — улыбнулся он Карамышеву. — Знакомьтесь, — предложил Старков. — Борис Иванович.

Зиновьев понравился Петру. Уж очень хорошее у него лицо: тонкое, правильное, освещенное мыслью. Даже когда он серьезен, на губах теплится улыбка. Вспыхивает она неожиданно, поджигая щеки девичьим румянцем, и так же неожиданно гаснет.

— Теперь вы будете иметь дело с Василием Федоровичем, — сказал Старков, представляя Петра.

— А мне запомнилось другое имя, — вылез Карамышев.

— Привыкайте к этому, — посоветовал ему Петр.

В начале февраля Сильвин получил место домашнего учителя в Царском Селе. К Петру он пришел за содействием.

— Выручай, честное слово! Тут совпадение вышло: Гарин предложил мне урок за двадцать рублей в месяц, с обедом и проездными до университета. Не мог же я отказаться? А теперь не знаю, как и сказать об этом Ванееву. Обидчивый он. Подумает еще, что я сбежать решил. Были у нас с ним недоразумения… Так, всякие пустяки. Поговорил бы ты с ним, подготовил. Ол тебя послушает.

— К какому Гарину? — уточнил Петр.

— К тому самому. К писателю. Я ведь рассказывал.

— Первый раз слышу.

— Значит, кому-то другому… Был случай, имели мы несколько встреч в прошлом году. А перед масленицей опять столкнулись. Он и позвал… Ну поговори, что тебе стоит?