— Красочно описываешь, — невольно улыбнулся Анатолий. — Тебя, небось, Сильвин подослал? Сознавайся.

. — При чем тут Сильвин? По собственному побуждению. Подкормить решил. Мне родители сальца да ковбасок к масленице прислали. Тебе же правятся украинские ковбаски?

— Ну и хитрый же ты, Петро!

— Ты, Анатоля, хитрых-то еще не видел.

— Где уж мне, — кисло подтвердил Ванеев. — Кружков у меня кот наплакал, опыта тоже. Только и гожусь на подмену да на присутствие.

В его словах прозвучала обида. Прежде бы Петр ее не заметил, да, наверное, и не замечал, а теперь она ему явственно услышалась, вызвав чувство вины.

По натуре Ванеев человек деятельный. Это открылось неожиданно — летом, когда революция, по едкому выражению Шелгунова, перебирается на дачи или на заработки. Анатолий в отличие от других далеко не поехал, устроился летним учителем в Териоках, чтобы тискать на гектографе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Он же брошюровал тетради-выпуски сначала на Садовой улице, потом на Троицком проспекте. Этот его поступок ие прошел незамеченным.

Особенно переменился к Ванееву Ульянов. В их отношениях появилась близость, доверительность.

В то же время Анатолий не силен пока по части собственных начинаний.

— О кружке я и хотел с тобой поговорить, — сказал Петр. — Не возьмешься ли вестн занятия у Фени Норинской? Она как раз подходящего человека ищет. Просила меня, да я и со своими не управляюсь. Хожу временно, чтобы от «петухов» уберечь.

— Правда? — не сумел скрыть радости Ванеев. — Не откажусь.

Он засуетился, поставил на огонь воду для чая.

— Когда надо идти к Фене?

— Успеешь. Сперва давай разделаемся с ковбасками.

В комнате полутемно. На стенах метались каминные отсветы. Через маленькие окошки продавливался шум цроспекта — цокот копыт, голоса, похожие на шорохи.

— Ты, Петро, о хитрых агитаторах заговорил, — напомнил Ванеев. — Раз уж мне не пришлось их видеть, расскажи.

— Могу. Но предупреждаю, речь про моего батька пойдет. Про Кузьму Ивановича.

— Начало хорошее. Интересно, что дальше?

— А ничего. Он под Киевом лесным смотрителем работает. Прошлым летом были мы с ним в одном селе. Собрал батька крестьян, чтобы напомнить про лесные правила. Наставляет: не жги, не воруй, не вреди! Те на него волками смотрят: холуй панский… А он посмеивается в усы. Карманный платок достал, лицо отереть. Отер, да запрятывать не стал, раскинул перед собой, ладонями разгладил. Потом вынул щепотку ржаных зерен, высыпал на одной половине. Еще две жмени положил рядом — большой горкой. Крестьяне заинтересовались: для чего это? А он шевелит зерна, положенные щепотью, и напевает:

И вдруг — р-раз! — тряхнул платок. Щепотка и рассыпалась. Большой горке — никакого урону. Тогда батько вновь разделил зерно, как было прежде. Снова напевает:

И снова тряхнул платок, но с другого конца. Зерна из большой горки легко покрыли малую. Батько и говорит: «В божьем писании истинно сказано: возстанут раби труждающие! Аминь!» Тогда всем понятно стало, о чем он… Против зерна, народных песен да божьего писания что ж сказать? А он свое гнет: не жги, не воруй, не вреди, потому как панский лес завтра может стать общим…

— Теперь ясно, откуда у тебя что берется, — уважительно сказал Ванеев. — От батьки!

— Э нет, мне до его мудрости еще далеко.

Петр вдруг почувствовал неодолимое желание закончить песню, как бы продлив таким неожиданным образом встречу с отцом, с родной речью, со своей украйней Русью. Он положил руку на плечо Ванеева и, уже не нацевая, как прежде, вполголоса, а отдаваясь мелодии полностью, загремел:

Ванеев начал подпевать ему без слов.

Он так увлекся, что ие расслышал условного стука в дверь. Стук повторился. Два удара кряду, остановка, потом еще три.

— Новоявленный Гарин явился! — высказал догадку Ванеев. — Царскосельский отпущенник. Ну-ка, посмотрим…

Увидев рядом с Сильвиным Ульянова, он осекся. Зато Михаил, наслаждаясь его растерянностью, преисполнился красноречием.

— Все ясно, — сказал он, картинно вдыхая запах сала и колбасы. — Один из двух получил гастрономическое подкрепление, другой готов составить ему компанию. А пока что оба отпевают харч. Поможем, Владимир Ильич?

— Неудобно, Михаил Александрович.

— Пустяки! Не знаю, как вы, а я, например, полдня не ел. — Сильвин отломил кусок колбасы и поспешил со своей добычей к печи. — Ух, продрог!

Он вытянул над огнем одну руку, потом вторую. Наконец нашел выход из положения: сунул колбасу в рот и стал греть обе руки сразу. Лицо у него сделалось желто-красным, свирепым.

— Индеец из племени делаваров, — не без иронии заметил Ванеев. — Кровожадное чудовище у мирного очага.

Ульянов тоже подсел к огню. Для Анатолия и Петра места не хватило. Что ж, можно и постоять. Несколько минут они провели так, радуясь теплу домашнего костра, ощущая близость, которая не нуждается в словах.

Забулькала вода в чайнике, возвращая их к реальностям полухолодной студенческой комнаты. Ванеев достал заварку, глиняный горшок и принялся колдовать над ним.

— Кстати, Михаил Александрович, что слышно в ваших кружках о событиях в порту «Нового Адмиралтейства»? — поинтересовался у него Ульянов. — Похоже, там назревает забастовка?

— Уже назрела! — с жаром ответил Сильвин и принялся рассказывать: — Перед масленицей командир порта Верховский объявил новые правила — работу начинать не в семь утра, как это было раньше, а в шесть тридцать. Плюс к этому снять по пятнадцати минут на послеобеденный перекур. Шестого февраля некоторые портовики пришли по-прежнему в семь. Их тут же оштрафовали. Во вторник — опять опоздания. На этот раз человек сто. Сторожа, как им было велено, замкнули ворота в шесть тридцать. Рабочие взломали ворота. Теперь осталось спичку бросить… — И тут Сильвина осенило: — А что, если воззвание к портовикам написать?

— Непременно! И не откладывая, — ответил Ульянов. — Рабочим следует разъяснить, что их сила в порядке и сплоченности. Никакой анархии! И еще, пусть требуют отмены новых правил. До победного конца. Это архиважно именно сейчас.

— Я напишу. Ночью же! — пообещал Сильвин.

— Кстати, волнения в порту не единственны. И на Семянниковском неспокойно. Кржижановский подготовил новый листок. Вот его текст.

— Можно я прочитаю? — потянулся к нему Ванеев. Голос у Анатолия глуховатый, но сильный. Каждое слово он произносит отчетливо, будто школьный учитель. Интонации то поднимаются, то падают, создавая выразительный рисунок. И этот рисунок как нельзя лучше передает стиль речи Кржижановского.

— «…Знаете, есть такая игрушка: подавишь пружину — и выскочит солдат с саблей. Так оно вышло и на Семянниковском заводе, так будет выходить везде: заводчики и заводские прихвостни — это пружина; подавишь ее разок — и появятся те куклы, которых она приводит в движение: прокуроры, полиция и жандармы.

Возьми стальную пружину, надави ее разок да отпусти, она тебя же ударит, и больше ничего. Но всякий из нас знает, что если постоянно, неотступно давить эту пружину, не отпуская ее, то слабеет ее сила и портится весь механизм, хотя бы и не такой хитрой, как наша. Это надо записать каждому рабочему в своем мозгу.