Всего же в потребительском обществе на Путиловском человек восемьсот. Каждый восьмой. Служащие, мастера и старшие в артелях получают поблажки — им и продукты получше, и кредит с растяжкой, у них и расчетные енижки ведутся как надо, без уписок. Словом, равноправия меж пайщиками нет. А уж в правление попадает исключительно «белая кость».
В кружках Петра пайщиков мало, так что придется готовить для выступления людей надежных и не входящих в их круг… Борис Зиновьев и Семен Шепелев уже подобрали подходящих рабочих. Перевыборы должны превратиться в организованный протест. Будет сделан перечень умышленных обманов: правление услышит претензии в свой адрес. А затем последует предложение наказать виновных, снизить вступительный пай с пятидесяти до двадцати пяти рублей, ввести в правление рабочих, установить порядок, при котором любой пайщик без особого на то дозволения свыше может проверить работу потребиловки…
— Прекрасно, Петр Кузьмич, — одобрил Ульянов и, поднявшись, двинулся по комнате; лицо бледное после болезни, худое; голос неокрепший еще. — Это именно то, что сейчас необходимо! Было бы наивно надеяться, что все ваши предложения пройдут. Зато отзвук они должны иметь значительный: не только на Путиловском, но далеко за его стенами. Теория мертва, пока она не становится поступком, действием. Вы это доказываете на деле. Спасибо вам!
Он остановился, протянул руку Петру.
Петр торопливо поднялся, стиснул своей лапищей небольшую крепкую ладонь Владимира Ильича. Ему хотелось еще побыть с ним, но рукопожатие, соединив их, в то же время и разъединило. Было в нем что-то прощальное. Так показалось Петру.
— Мне пора, — заторопился он.
— Не будете ли вы сегодня в районе Литейного проспекта? — спросил Ульянов, провожая его. — Очень надо передать Струве корректуру моей статьи с некоторыми исправлениями. Для «Материалов к характеристике нашего хозяйственного развития».
— Разумеется, передам. Хотя…
— Что «хотя»? — ухватился за неосторожно сказанное слово Владимир Ильич.
— Хотя… мне до сих пор непонятно наше сближение со Струве и его компанией, — докончил Петр. — Вы же сами говорили, что они недалеко ушли от «друзей народа», делают ученый вид при не очень ученой игре.
— Когда это я говорил?
— В ночь на рождество, когда мы с вами шли по Гороховой.
— Верно, было такое, — засмеялся Ульянов. — А у вас хорошая память, Петр Кузьмич! Коли так, то вы должны помнить и мой реферат — по поводу «Критических заметок к вопросу об экономическом развитии России» Струве. Статья, которую я хочу передать с вами, и есть этот реферат. С некоторыми изменениями и уточнениями, разумеется. В «Материалах…» он пойдет вместе с выступлениями самого Петра Бернгардовича, Потресова, Плеханова-Утиса, Скворцова из Нижнего, Ионова из Самары. Pro et contra.[11] Книга издается легально и, заметьте, не нашими средствами. Уже одно это оправдывает сближение с группой Струве…
Владимир Ильич сделал небольшую передышку. Потом, увлекаясь, заговорил снова:
— Справедливости ради, давайте вспомним: «Критические заметки…» Струве — первое открытое произведение, в котором, пусть и абстрактно, критикуется народничество, признается марксизм, вернее, некоторые основные его положения применительно к России. В этом заключается их полезность. Что до утверждения о том, что при культурной беспомощности разоренного, страдающего народа «крепостное право —.меньшая утопия, чем обобществление труда» и что следует признать «нашу некультурность» и пойти «на выучку к капитализму», то именно против этой вредной чуши я выступал и выступать буду. «Материалы…» дают возможность для этого выступления. В чем же дело? Несмотря на архисерьезные разногласия со Струве, Потресовым и другими литераторами этого направления, нам удалось договориться с ними о совместной книге против народников. Но вы не считаете это завоеванием — так вас прикажете понимать?
— Не совсем, — терпеливо выслушав Ульянова, сказал Петр. — Я несколько о другом…
К Струве он испытывал глухую неприязнь, хотя впрямую сталкивался с ним три-четыре раза. Но и этого достало, чтооы составить о нем далеко пе лучшее впечатление. Розовое толстощекое лицо с мальчишеским пушком, который должен был казаться бородкой и усами; золотое пенсне на мясистом носу; алые губы, которые Струве постоянно облизывал; замедленный, томный голос с барскими нотками; сутулая спина книжника; заплетающаяся походка, более подходящая девице, нежели молодому человеку, — все это свидетельствовало о натуре изменчивой, склонной к актерству.
Родители Струве имели скандальную славу. Отец губернаторствовал — сначала в астраханских, затем в пермских землях. Мать, баронесса Розен, пользуясь безнаказанностью, нагайкой вдалбливала в подданных покорность и почтение. Сын тяготился таким проявлением ее власти, жестокость ему претила. Внезапная смерть отца подсказала ему решение оставить мать, страшную и в ласке, и а гневе. Товарищ Струве по гимназии Калмыков привел его к себе, объяснив матери, что Петру некуда деться, а человек он даровитый, тянется к экономическим и философским наукам, собирается поступить в университет…
На счастье Струве, Александра Михайловна Калмыкова оказалась женщиной отзывчивой, готовой опекать и благодетельствовать. После смерти мужа, сенатора и тайного советника, она открыла на Литейном проспекте книжный склад, стала давать уроки в Смоленских воскресно-вечерних классах. Струве она оставила у себя, а затем и усыновила. Так что долго сиротствовать ему не пришлось. Из губернаторского дома он попал в генеральский.
Как раз то, чем любуется Александра Михайловна, в чем видит исключительность своего приемного сына, раздражает Петра. Талант Струве, действительно яркий, Щедро отпущенный ему, имеет теоретическую направленность, С его помощью он легко собирает мед красноречия с любых цветов. Поскольку в центре внимания общественной мысли в России оказались народничество и марксизм, Струве решил сделать ставку на марксизм. Это его конек, но не убеждение. Надеясь в двадцать три, двадцать четыре года прослыть Сократом, он и написал свои «Критические заметки…».
У Струве на каждый случай есть свои уловки, свои способы привлечь к себе внимание. Например, точным движением на черной доске, вероятно, не без умысла поставленной в комнате для гостей, он рисует круг. Заполняет его большую часть штрихами и изрекает:
— Это — познанное! По мере возвышения науки и техники будут увеличиваться его пределы. Но никогда не иссякнет вот это белое пятнышко — непознанное и непознаваемое. Оно всегда останется свидетелем несовершенства и ограниченности наших органов познания. Но именно к этому пятнышку снова и снова будут стремиться философы — в надежде проникнуть в его пределы. То же следовало бы отнести и к теории Маркса…
Струве говорит, упиваясь отыскиванием неожиданных слов, их формой, таинственными переливами, стремясь вызвать в слушателях мистическое чувство преклонения перед своей прозорливостью.
Узнав об этих витийствах Струве, Владимир Ильич едко заметил:
— Мысли не новые. По сути дела, Петр Бернгардович повторяет Канта. Но если говорить серьезно, это просто cant.[12]
Однако же Ульянов нередко бывает у Струве. Его тянет к нему желание поспорить, отточить свои знания и доводы. Струве — противник серьезный и многознающий, у него в запасе всегда какой-нибудь новый аргумент, иностранный материал, не известный Владимиру Ильичу. Ульянов тут же находит этот материал в Публичной библиотеке или где-то еще, чтобы затем вновь сразиться со Струве.
Обычно в спор-салон Калмыковой и Струве Ульянова сопровождают Старков или Степан Радченко. Но в разговорах они не участвуют. Им выпадает роль секундантов. Со стороны Струве секундантами чаще всего бывают инженер Роберт Эдуардович Классон — тот самый, у которого на масленице прошлого года познакомились Ульянов и Крупская, а также университетский товарищ казненного Александра Ульянова Михаил Иванович Туган-Барановский. Ну и, конечно, верный оруженосец Струве еще с гимназической скамьи — Потресов.