Я, как и все девчата, с нетерпением ждала, когда нас обмундируют, когда же мы станем настоящими солдатами, Но вот наконец получили гимнастерки и юбки. Шел холодный метелистый март, и положено было носить еще зимнюю одежду, поэтому нам выдали серые шапки-ушанки, а вместо ожидаемых сапог — ботинки. Не обрадовало меня и то, что не шинель пришлось надевать, а большой ватный бушлат, в комплекте с которым оказались такие же стеганые брюки. Это вызвало веселое оживление населения бараков.

Девчата примеряли форму, подгибали рукава, запахивали полы в полтора раза вокруг себя и затягивались ремнем.

— В общем-то ничего! — пришли к выводу.

Я же в бушлат могла завернуться и два раза, и по длине он был мне все равно, что пальто, да что тут поделаешь. Где подберешь шинель или бушлат для таких солдат, как я?

Потом выдали погоны, а через некоторое время присвоили и воинские звания. Врачи стали капитанами и старшими лейтенантами, старшие сестры госпитальных отделений — младшими лейтенантами, а палатные и перевязочные — старшими сержантами.

Настал день, когда в торжественной обстановке приняли военную присягу на верность Родине. Слова этой торжественной клятвы для меня прозвучали особым законом в жизни. Каждое слово накрепко врезалось в память:

Я твердо усвоила и то, что «приказ командира — закон», о чем нередко напоминал старшина, и беспрекословно старалась выполнять все распоряжения и приказы старших по званию.

С наступлением дня в части все шло по общему распорядку: в шесть утра подъем, физзарядка, туалет. После завтрака начинались политические и строевые занятия. Ходили в наряды. Мне нравилось стоять на посту, особенно в ночное время, вышагивать с винтовкой через плечо около охраняемого объекта — вещевых и продовольственных складов или около выстроившихся в ряд нескольких десятков автомашин. Это выглядело совсем по-боевому.

Развертывали свою общественную работу партийная и комсомольская организации, разъясняя важность предстоящих задач.

Комсомольцев среди молодежи оказалось двенадцать человек. Комсоргом избрали самую активную и общительную девушку, Оксану Драченко.

Коммунистов было пока всего три человека. Партгруппу возглавил замполит Таран.

Старшина учил разбирать и собирать винтовку, пистолет, обращаться с гранатой. Я с интересом слушала и терпеливо познавала все премудрости военной науки и строевой службы.

— На-ле-во! На-пра-во! Кру-у-гом! — муштровал Блохин.

— Никулина, выйти из строя!

— Есть выйти из строя! — отвечала я.

— Встать в строй!

— Есть встать в строй!

И надо было усвоить, как правильно выйти и встать в строй.

Но самым важным и главным занятием была для нас медицинская практика. Большинство врачей и сестер не имели опыта. Первые пришли с институтской скамьи, медсестры — после краткосрочных курсов. Да и ранее окончившим не всем пришлось работать в госпиталях. Эти занятия необходимы были именно теперь, чтобы узнать специфику ухода за ранеными, чтобы с началом работы в полевых условиях не растеряться. А потому весь медицинский персонал ежедневно расходился по госпиталям, которые были размещены в зданиях педагогического института по улице Карла Маркса, на улице Кирова и Комсомольском проспекте.

Наконец формирование и вся подготовительная работа окончились. Объявили, что завтра начинается погрузка в эшелон.

Моя беспокойная мама наведывалась часто. А в этот день еще до подъема приехали вместе с отцом.

— Предчувствие не дает покоя, — сказала она.

— На сей раз, мама, предчувствие тебя не обмануло. Только ты, пожалуйста, за меня не очень беспокойся. Не на передовую еду, а в госпитале буду работать. Ничего со мной не случится.

Отец выглядел усталым, мрачным. Когда мама отошла от нас, он показал мне повестку, полученную вчера, в которой значилось то же, что и в моей:

Мать об этом еще не знала. Вот оно что! Поняла я настроение отца. Он беспокоился не только за меня, но и за маму. Ей предстоят еще новые волнения.

Повернулась она к нам и увидела знакомый листочек бумаги.

— Значит, тоже уходишь? Ну что же, идите. Провожу. Только помните, что вся моя жизнь проходит в ожиданиях, так не заставляйте ждать долго. — И закрыла лицо руками. Потом, словно спохватившись, произнесла: — Отец, тебе пора уходить. А я останусь. Тебя, быть может, не сразу отправят.

— Да, я пойду. Видишь, дочь, время какое — и проводить тебя не придется. Ну, до свидания.

— До свидания, папа.

— Возвращайся с победой!

— Непременно, папа, только с победой!

Эшелон для погрузки подан на товарную станцию Пермь II. С утра началась перевозка госпитального имущества. К вагонам то и дело подходили машины, груженные ящиками с продуктами, мешками, туго набитыми бельем, носилками и другим медицинским оборудованием. Работа кипела по всему перрону.

Справа и слева от наших вагонов размещались коллективы других госпиталей и спецгрупп — наши будущие спутники по военным дорогам.

Мать не уехала домой, как сделали другие родные: часом раньше, часом позже, а расставаться придется.

— Останусь с тобой до конца! — заявила категорично.

На станцию она пришла задолго до отправки эшелона. Уговорила часовых пропустить ее туда, где шла погрузка. Села в сторонке на порожний ящик и наблюдала за происходящим вокруг. И когда я, улучив свободную минутку, подошла к ней, она озабоченно вздохнула:

— Ох, какие тяжести вам приходится переносить. Побереги себя.

— Хорошо, мама.

А сама снова взваливала на спину мешки, под тяжестью которых еле удерживалась на ногах. Не потому, что хотела пренебречь советом матери, просто не то время, чтобы подбирать груз полегче. Надо было спешить. Да и полегче ничего не было.

Как-то сразу прекратилась суета. Опустел перрон. Все переместилось в вагоны. Только еще раз проверялось хозяйство ответственными за него лицами.

Вот уже руководители госпиталей, собрав отъезжающих, распределили по вагонам. Замполит проинформировал о том, где, в каком вагоне будут находиться начальник эшелона и начальник госпиталя, штаб и походная кухня. Предупредил, чтобы на всем пути следования соблюдались строгий порядок и дисциплина, чтобы не оказалось отставших от поезда.

Неожиданно раздалось:

— По ва-го-на-ам!

Сердце замерло. Спешу к матери.

— Мамочка, дорогая моя, прости, пожалуйста, что доставляю тебе столько страданий! Писать обещаю часто-часто. И сразу же приеду, как только окончится война. Приеду и скажу: здравствуй, мама, вот и я! А война уже скоро окончится. Потерпи немножко.

Знала, что не утешат ее эти слова, не станет легче, но говорила. Наверное, чтобы не молчать. Успокаивала мать, а сама удивлялась ее спокойствию. Она держалась молодцом. Не вздыхала, не плакала. Я знала, что слезы будут потом, когда она останется одна со своим горем. Я уже знала, как плачут матери, проводив на войну сыновей и мужей, Как плачут, получив похоронку. Угадывала и то, о чем думает сейчас моя мама: что видит меня последний раз в жизни…

— До свидания, мама!

— В добрый путь! — произносит она.

Тоскливо на душе. Ужасно жаль стало маму. Ведь ей предстоят еще одни проводы. На третью войну она будет провожать отца, на вторую проводила зятя, а тут еще и я за ними.

Спешу к вагону, чтобы не расплакаться. Мать кивает мне, прижимая ко рту кончик платка. Казалось, этим она сдерживала все, что у нее накипело внутри. Я очень понимала ее состояние и чувствовала, что держится она на пределе своих сил.