Бои шли уже на территории Германии. Замирало сердце от предчувствия близкой победы, а бойцам это придавало силы, порождало новые героические подвиги, создавало условия для подготовки к штурму Берлина.

Все понимали, что победа еще не так близка, как бы хотелось. На подступах к фашистскому логову предстояли тяжелые бои.

Впереди видим столбы черного дыма, то и дело поднимающиеся ввысь. Землю сотрясают взрывы бомб…

Подъезжаем к городу, охваченному сплошными пожарищами. Узнаем, что это работа союзной английской авиации. Горел немецкий город Ратибор. Это горела поверженная фашистская Германия.

Горы кирпичей забаррикадировали улицы, и по ним ни пройти, ни проехать. На месте бывших многоэтажных домов — развалины.

Колонны машин, танки, вся военная техника с шумом и грохотом несутся по одной расчищенной магистрали. Вперед! Скорее вперед!

А наш автобус свернул в более спокойный переулок, если не считать горящих вокруг зданий.

Остановились у четырехэтажного дома, как ни странно, с уцелевшими стенами, только, как обычно, без окон и без дверей.

Выпрыгиваем из машин, спешим осмотреть помещение, где предстоит работать. Во дворе, на повороте к подъезду, спотыкаемся об обгоревший труп вражеского танкиста. От неожиданности отскакиваем.

— Не бойтесь. Он уже неопасен, — говорит Клава Еговцева.

В нескольких метрах стоит его танк, тоже обгоревший.

— Девчата, подождите, — остановил нас замполит. — В здание входить нельзя, пока не осмотрено дополнительно. Может оказаться заминированным.

Здание под госпиталь было облюбовано заранее и предварительно осмотрено. Но нужна полная гарантия безопасности. Бдительно ли охраняли его часовые, оставленные здесь на сутки?

Мы вернулись к автобусу. Сидели до тех пор, пока не пришли из соседней части саперы и не «прослушали» все закоулки дома и двора. И наконец сказали, что все в порядке.

Входим и видим знакомое медицинское оборудование. Стоят развернутые стерильные столы, лежат готовые гипсовые бинты… На месте вся медицинская техника. Все оставлено так, словно хозяева только что вышли, сейчас вернутся и приступят к работе.

Помещение занимал немецкий госпиталь. Раненых вывезли перед вступлением в город частей Советской Армии. Наверное, думали, что мы с ними расправимся, как поступали фашисты с нашими ранеными.

Вокруг тревожно. Командование принимает меры к усилению караульной службы. Выделяет ночной патруль. Вводит строгий режим и распорядок для личного состава.

Днем и ночью в окружающих кварталах, в соседних с нами домах появляются все новые пожарища. Кто-то, не успевший покинуть город, поджигал в разрушенных домах мебель, вещи — все, что могло гореть.

Только что трепыхались на ветру вырвавшиеся из разбитых окон разноцветные шторы, и вот они уже горят.

«Что же вы делаете? — хотелось спросить у поджигателей. — Зачем уничтожаете то, что можно сохранить? Или беспокоитесь: не увезем ли ваше добро в Россию? Это гитлеровцы устраивали грабежи на нашей земле, а советские солдаты не грабят. Наоборот, рискуя жизнью, спасают принадлежащие вам ценности, помогают вам продовольствием, оказывают медицинскую помощь. Нам ничего чужого не надо. Хотим только, чтобы поскорей настал конец всем бедам».

Многое надо было сказать и доказать тем невидимым, кто втихую выползал из своих укрытий и снова скрывался, совершив свое подлое дало, избегая встречи с нами.

Чтобы не дать нагреться крыше дома, занятого под госпиталь, там круглосуточно дежурят бойцы, обливая ее водой из шлангов.

Оберегать от огня и других пакостей надо было не только это здание. Напротив основного корпуса, через улицу, на нижних уцелевших этажах размещены склады и подсобные помещения, а на третьем — девичье общежитие. Рядом, в небольшом двухэтажном особняке, — штаб.

Словом, обстановка вокруг нас была такой, что хуже некуда. Да мы и не ждали ничего доброго. Готовясь к жизни и работе на территории противника, заранее настраивались на худшее положение.

Однако, несмотря на неблагоприятные условия, была проведена колоссальная работа по ремонту помещений, и к концу вторых суток личный состав готов был к приему раненых.

У меня было несколько палат, светлых и просторных, с десятками кроватей, заправленных белоснежным постельным бельем. На столах цветы, откуда-то привезенные шоферами. В открытые окна врывался весенний апрельский ветер с запахами гари и дыма…

Еще раз осматриваю — все ли сделано. На душе отчего-то так радостно. Может, день хороший, ясный. Или по-домашнему уютно в палатах. И сама я одета почти по-домашнему. Из военной формы на мне только юбка. Блузку заменила мужская рубашка с закатанными рукавами. Вместо фартука — полотенце.

Прохожу, представляю, как раненые после окопной жизни окажутся в этих уютных палатах.

Убедившись, что все на своем месте, принялась расстилать трофейные дорожки, оставленные хозяевами. Ползаю по полу, разглаживаю. Неожиданно открывается дверь и в палату входит полковник Харченко. За ним вошел Темкин, а там кто-то еще и еще.

Встала по стойке смирно, чтобы отдать рапорт, а мысль сверлит: «Не по форме одета. Нагорит мне сейчас!»

— Товарищ полковник, второе отделение госпиталя к приему раненых готово! Докладывает… старшина медицинской службы Никулина.

И тут заметила, что позади начальника стоит генерал-майор. «Ну теперь-то определенно достанется!» Положено рапорт отдавать старшему по званию.

Выручил полковник:

— Хотя и не вижу, что докладывает старшина, но вижу, что полный порядок. Даже с цветочками и дорожками. Хорошо встречаешь раненых. Молодец! А то «на передовую хочу!» — напомнил он.

Подполковник Темкин удивленно посмотрел на меня, лотом на полковника. Заметив недоумение шефа, Харченко сказал:

— Вы, товарищ подполковник, докладываете, что это одна из лучших ваших медсестер, а не знаете о том, что она хотела убежать на передовую. Я подумал, что здесь ее обижают, — не призналась.

— Не-ет, — растянул начальник, — мы живем дружно. И разговору о передовой никогда не было.

— Она к вам с такой просьбой и не пошла бы. Знает, что не отпустите. Потому и махнула прямо в санотдел. Мы с ней хорошо побеседовали. А то бы прощай, товарищ начальник! Вот так-то, дочка, будь здорова!

Подполковник Темкин, выходя последним, обернулся и погрозил мне пальцем:

— Я тебе покажу передовую!

Сквозь щели между досок, которыми заколочены незастекленные окна в комнате общежития, мелькало пламя, пробивался насыщенный гарью воздух. Здесь ужасно было неуютно. Поэтому мы с девчатами собирались редко. А когда встречались, предчувствуя скорое расставание, обсуждали свое будущее. Как бы итог подводили всей нашей беспокойной походной жизни. Вспоминали хорошее и плохое, веселое и грустное. Часто вспоминали о Шуре Гладких. Она писала нам вначале из госпиталя, а последнее время уже из дому. Признавалась, что скучает о нас и завидует, что находимся в строю. Что переживает за состояние своего здоровья, так как сдвигов в лучшую сторону пока не чувствует, несмотря на проведенное лечение в госпиталях и санаториях. Мы сочувствовали ей и печалились.

Вспоминали, как в своих нарядных костюмах ходили на танцы. Партнеров всегда было много, и все напрашивались в провожатые. А мы договаривались избегать знакомств. Не без сожаления жертвовали прощальным вальсом, незаметно исчезали из зала и спешили восвояси, оставляя кавалеров в недоумении.

Оксана поведала нам о том, как несколько дней назад к ней явился Николай Дунаевский на дамском трофейном велосипеде со спущенной камерой.

Дунаевскому, как и многим другим, казалось, что он тоже воюет не там, где бы хотел. Настоял, чтобы отправили в боевые части. И несколько месяцев назад он из госпиталя выбыл. Однако у него появилась другая забота — скучал об Оксане.

В один из вечеров он узнал, что госпиталь находится в тридцати километрах, и решил прокатиться на велосипеде. Прибыл, а нас там уже не оказалось. Сокращая дороги, по проселочным тропинкам, под дождем, он всю ночь разыскивал наше хозяйство. Вышедший из строя велосипед в пути удалось заменить только на дамский. Но и у этого камера подвела. Зато Николай с честью выдержал испытание на любовную прочность.