— Придется что-то придумать, — задумчиво протянул майор. — К тому же что-то весьма убедительное.

— Зачем?

— Сейчас все поймешь.

Юрко положил измятую шляпу на соседний стул. Теперь руки у него были свободны, поправил тесноватый воротник рубашки, хотел спросить, ради чего всю ночь трясся в расшатанном старом товарном вагоне, но промолчал. Короткое пребывание в запасном полку все же научило его кое-чему, по крайней мере знал, что начальству, особенно такому большому, как майор, задавать вопросы нельзя, надо лишь отвечать.

— Слушай, парень, — вдруг сказал майор доверительно, и в тоне его даже звучала просьба, — кажется, ты был в курене Сороки... До того, как пришел к нам?

— Был, — хмуро ответил Юрко. Ему совсем не хотелось даже в мыслях возвращаться к прошлому.

— И хорошо знаешь Сороку?

— Да немного... — уклончиво молвил Юрко. — Встречу на улице, узнаю.

— А в каких отношениях были?

— Нормальных. «Слушаюсь, друже куренной, будет сделано, друже куренной...» Обычные отношения рядового и начальства.

— Как он относился к тебе? Доверял?

— Да.

— Почему так считаешь?

— Писарем я у него служил. Шифровки приходили, так ко мне! И если написать что-то секретное — опять-таки с моей помощью.

— Ага, — остался доволен Бобренок, — это очень хорошо.

— Что же хорошего?

— Есть к тебе просьба, хлопче, — раздумывая о чем-то, сказал Бобренок, — не знаю только, согласишься ли...

— Я сделаю для вас все! — Это прозвучало так категорично и решительно, что майор не удержался от улыбки.

— Пойми главное: задание не только опасное, но и совершенно секретное, за разглашение тайны кара, как за измену Родине.

— Ясно.

— А если ясно, так слушай. По нашим данным, Сорока сейчас во Львове. Он связан с гитлеровцами и продолжает служить им, возможно, через него нам удастся выйти на вражескую резидентуру. Это шпионское гнездо мы должны ликвидировать. Найдешь во Львове Сороку?

Штунь задумался. Наконец ответил честно:

— Не знаю.

— Почему?

— Видите ли, есть лишь один человек, который может связать нас.

— Кто?

— Священник, ну, в общем, знакомый поп, из нашего села и дружил с моим отцом. Он меня в свое время на бандеровскую службу благословил.

— Фамилия?

— Отец Василий Загуменный. Служит в церкви около Лычаковского кладбища. Они с Сорокой в каких-то отношениях.

— Так в чем дело? Считаешь... — Бобренок не успел закончить мысль — в кабинет быстро вошел человек с полковничьими погонами. Майор поднялся, а Юрко смотрел на полковника и сидел, будто ноги не слушались, потом также поднялся. Полковник остановился напротив него, осмотрел изучающе и, Штуню показалось, не очень благосклонно. Пауза затягивалась, наконец полковник придвинул к себе стул, сам не сел, но позволил:

— Садитесь.

— Юрий Штунь, — доложил майор.

— Вижу, — спокойно сказал полковник. — Сел, вытянув ноги в хромовых сапогах, и спросил: — До чего же вы договорились?

Майор опустился на стул и сделал знак Юрку, чтобы сел тоже.

— Есть одна зацепка, товарищ полковник... — начал Бобренок.

Потом они просидели полдня, обсуждая ситуации, в которые мог попасть Юрий Штунь, пообедали втроем в той же столовой, и Юрка вывезли из внутреннего двора штаба в легковой машине. Автомобиль остановился на какой-то пустынной улице, и Бобренок выпустил Штуня, дружески похлопав его по плечу на прощание.

Солнце вынырнуло из тучи и коснулось горизонта. Юрко вздохнул и направился в боковую улицу, где в небольшом симпатичном особняке за клумбами с георгинами жил отец Василий Загуменный.

Калитка не поддалась, Юрко вспомнил, что ее всегда запирали, он нажал кнопку звонка, подождал немного, однако никто не откликнулся. Юрко позвонил еще, ему показалось, занавеска на окне шевельнулась, но никто не вышел, и юноша взялся за железные прутья — его движение можно было истолковать двояко: возможно, хотел подергать калитку, чтобы хоть как-то подать сигнал обитателям особняка, или перескочить через ограду собрался... Видно, это не понравилось тем, кто наблюдал за его действиями исподтишка: двери сразу же распахнулись и на крыльце появилась старуха в темном платке.

— Чего тебе? — спросила не очень приветливо, из-под ладони разглядывая пришельца.

— Это я, бабця Вера.

Судя по всему, такое обращение повлияло на нее: сразу же стала спускаться с крыльца, но на последней ступеньке все же остановилась и переспросила:

— Кто — «я»?

— Вы же меня знаете как облупленного. Штунь я, Юрко Штунь из Подгородища, и у меня дело к отцу Василию.

— Штунь? И откуда ты взялся?

— С улицы, откуда же еще?

— Чем добрых людей тревожить, лучше бы там и оставался... — пробурчала старуха, однако отперла калитку и пропустила юношу во двор.

— Отец Василий дома?

— Отдыхают они.

— Так я подожду.

— Ну да. — Старуха тщательно заперла калитку и двери дома на два оборота и пропустила юношу из передней в кухню. Молча указала на табуретку и стала греметь посудой.

Юрко снял шляпу, потеребил ее и сказал нерешительно:

— Проголодался я, бабушка Вера, с утра не ел.

— Теперь много голодных, — ответила старуха равнодушно, даже на взглянув в его сторону.

— Так я вроде бы не чужой...

— Это как сказать... — бросила старуха, не оборачиваясь и продолжая возиться с посудой. — Времена трудные, и каждый должен заботиться о себе.

— Святая церковь, бабця, — начал Юрко как можно мягче, — учит, что надо помогать страждущим...

— И правильно учит, — раздался бас за его спиной.

Юрко оглянулся и поспешно поднялся с табуретки: в дверях стоял сам отец Василий Загуменный. Правда, сейчас, в пижамных штанах и майке, он ничем не напоминал священнослужителя. Поп сладко зевнул, совсем по-домашнему, прикрывая рот, однако привычным жестом протянул юноше правую руку, и тот склонился, целуя ее.

— Добрый день, святой отче, — молвил почтительно.

Отец Василий критически оглядел Штуня.

— Был настоящим парнем, — наконец вынес приговор, — а стал бог знает кем. Откуда ты?

— Долго рассказывать. — Юрко выразительно посмотрел на спину бабци Веры, и отец Василий сразу понял его.

— Накормите нашего гостя, пани Вера, — велел отец Василий. — И как следует. А я пока что оденусь.

Старуха недовольно швырнула плохо вытертую тарелку на стол, положила рядом хлеб, вытянула из шкафа кусок сала, помидоры и огурцы. Подумала немного, небось прикидывала, как понимать распоряжение святого отца накормить «как следует», наконец достала еще полкольца колбасы.

Штунь придвинулся к столу и аппетитно захрустел огурцом. Ел, размышляя: вот настоящая пища — сало и колбаса, а если к ним еще помидоры и луковица, жизнь становится воистину прекрасной, как бы ни выражала свое недоброжелательство злая старуха.

Юрко успел умять чуть ли не всю колбасу, когда на кухню снова заглянул отец Василий. Чисто выбритый, в черных узких брюках и белоснежной рубашке. Посмотрел, как расправляется гость с колбасой, и распорядился:

— Приготовьте нам кофе, пани Вера, и подайте в гостиную. Настоящего кофе, — уточнил он, увидев вопросительный взгляд старухи, — ведь к нам пожаловал близкий человек.

Они уселись в модно обставленной гостиной за журнальным столиком, на который пани Вера вскоре поставила парующий кофейник и чашечки, но отец Василий будто забыл о кофе, посмотрел на Юрия пристально и приказал:

— Рассказывай.

Юноша заерзал в кресле.

— Однако, святой отче, вышла какая-то дикая история, даже на знаю, с чего начать...

— Почему стриженый?

Юрко внутренне подобрался. Священник сразу взял быка за рога: стриженая голова выдавала Штуня. Майор полковником обсуждали эту проблему и решили, что можно сказать правду, — вранье тут никак не пройдет, можно только запутаться.

Потому Юрко и ответил, глядя на отца Василия чистыми глазами:

— Постригли. В армии постригли.