Постановления X партийного съезда и разработанные на их основании декреты ВЦИК и Совнаркома РСФСР выбивали всякую почву из-под ног руководителей антисоветских мятежей. Они прекрасно понимали это и потому стремились обострить вооруженную борьбу до предела, не гнушались самым подлым, кровавым террором, стремились непроницаемой стеной оградить обманутых и запуганных ими крестьян от правды о советской политике в деревне. Так было и на многострадальной Тамбовщине, по которой рыскали антоновские «партизанские» полки.

Прибыли мы в Моршанск 1 мая… Теперь два первых майских дня мы и представить себе не можем без кумачового убранства, без оживленного многолюдья на улицах и площадях, без веселого гула голосов, без песен и музыки. Но в тот год… Пустынные улицы, ветер треплет обрывки старых плакатов на стенах, унылая тишина. В тот день была пасха, но даже православный «праздник праздников» не вывел на улицы богомольцев, а их ведь в таких городках тогда еще было немало.

С прибытием нашей бригады железнодорожная станция сразу преобразилась… С гулким стуком красноармейцы выкатывали из вагонов артиллерийские орудия и пулеметные тачанки, выводили своих коней и внимательно осматривали их: не подбились ли, не застоялись ли в долгой дороге? Мне хорошо была понятна такая заботливость: конь для кавалериста и друг, и нередко спаситель в бою.

Возле штабного вагона собралась большая группа котовцев. Завязался разговор об антоновском мятеже, о тех бедах, которые он принес народу. Подходили новые бойцы, и вскоре наша беседа переросла в митинг.

— Вы знаете, какие причины вызвали и разруху и голод, — говорил я, стоя в дверях штабного вагона. — Сначала — германская война, потом — гражданская и, наконец, суховей, засуха в Поволжье и в других районах. Антоновцы хотят обмануть крестьян, клевещут на Советскую власть и партию большевиков, обвиняя их в разрухе и голоде. А то, что эсеровские «партизаны» усиливают и разруху и голод в губернии, — об этом эсеры, конечно, помалкивают. Если бандиты помешают тамбовским крестьянам посеять озимые (а сев яровых они уже сорвали), голод будет еще страшнее. Мы не можем терпеть дальше этой мятежной язвы на нашей земле!

Бойцы стали задавать вопросы: велики ли силы у Антонова, какими отрядами — крупными или мелкими — держатся мятежники и т. д.

Тут я увидел, как сквозь толпу протискивается один из красноармейцев.

— Товарищ комиссар! — издали кричал он мне. — Прошу трохи не распускать… У меня до вас слово есть… Разрешите?

— Говори, — сказал я.

— В нашем эскадроне, товарищ комиссар, есть несколько бойцов (и я с ними), которые по закону подлежат увольнению в бессрочный отпуск. Так все мы решили вам заявить, что желаем поскорее покончить с гидрой мятежников, и просим дать нам отсрочку с увольнением из Красной Армии. Примите нашу просьбу, товарищ комиссар.

И он протянул мне листок с коллективным заявлением.

Котовский, который стоял рядом и слышал этот разговор, крепко обнял бойца и принял его заявление.

— Доброе дело, братва! — проговорил он. — Мы посоветуемся с командованием и объявим вам.

Заявление это не было единственным. Вскоре командующий войсками Тамбовской губернии М. Н. Тухачевский подписал специальный приказ:

Разгрузив эшелон, мы построились и двинулись к югу через ближайший лес в район села Большая Сосновка, который нам приказали очистить от бандитов.

Весна еще не кончилась, а уже стояла жара. Безжалостный суховей опалял эти горемычные места. Над дорогой сразу же повисла дымовой завесой пелена едкой пыли. Чтобы хоть немного избавиться от нее, кавалеристы старались идти вдоль дороги, по желтеющей траве.

Деревни тянулись по цепочке, одна за другой. Избы выстраивались по обе стороны дороги. Кое-где на грязно-сером фоне бревенчатых стен желтела без времени завядшая листва поникших берез. На самых удобных местах стояли добротные дома под железными крышами — красными и зелеными. Кулаки.

Каждая деревня встречала нас плотно закрытыми ставнями. И справа, и слева — слепые избы. Ни одного человека, словно вымерли все! Даже собак не слышно. Лишь однажды проскочил через дорогу перепуганный петух и скрылся в огородах.

В избах можно было найти одних только стариков и старух.

Когда наша бригада вошла в деревню Дегтянку, я заглянул в один из домов и разговорился с его престарелыми хозяевами:

— Ну, как живете? — спросил я деда.

— Плохо, сынок, плохо!.. Ничего-то у нас со старухой за душою нету… Коровенка была — и ту забрали.

— Кто же забрал-то?

— Свои, местные… Те, которые за Антонова. Партизаны, значит… Даже курицу забрали…

— Чем же вы живете?

— Да вот еще овощишки остались. Хлеб с лебедой…

После короткого привала мы двинулись дальше… И снова потянулись по обе стороны от пыльного проселка поля, опаленные немилосердным солнцем, вытоптанные копытами коней, и безлюдные деревни.

Бригада вступила в край, пораженный страшным бедствием — антоновщиной.

Мы преследовали антоновские банды, загоняя коней, выматывая самих себя до предела, но они уходили от нас, отрывались от преследования. На их стороне было несколько ощутимых преимуществ перед нами, регулярными частями Красной Армии.

Прежде всего, это были почти сплошь местные люди, которым хорошо знакомы все окрестные тропки — и протоптанные и непротоптанные, все заросли и овраги, где можно было надежно схорониться от преследователей, все болота и броды, где можно было организовать засаду и обороняться. Антоновские силы имели, так сказать, территориальное построение: мятежники одной или нескольких волостей или целого уезда составляли один «полк», и этот отряд старался не соваться далеко за волостные или уездные границы. Если красноармейские части настигали ту или иную банду, она нередко рассыпалась и пряталась. Надо заметить, что антоновцы не имели каких-либо знаков отличия, не говоря уже об особой воинской форме. Попадались «вояки» и с кокардами царской армии, и даже с красноармейскими звездочками, которые они нацепляли для маскировки. «Обмундирование» было самое пестрое и живописное — крестьянские черные картузы с лакированными козырьками и фуражки защитного цвета с высоким околышем и с выступающим матерчатым козырьком (эти фуражки были в моде у эсеров после Февральской революции), френчи цвета хаки, ватники и пиджаки, подпоясанные красными кушаками. Одежда, как правило, потрепанная, грязная. Только командиры выглядели немного опрятнее, щеголяя похрустывающими ремнями и начищенными бляхами.

Под напором красноармейских частей конница антоновских мятежников делала в сутки переходы верст по сто, по сто двадцать. Антоновцы врывались в деревни, нередко насильно, под дулом винтовок и наганов, меняли взмыленных, измученных лошадей на свежих и мчались дальше. Тем более что и переседлывать коней было им не очень-то трудно: многие ездили на подушках с веревочными стременами; бывало, что они скакали в облаках пуха и перьев, неплохо помогая тем самым нашим разведчикам обнаруживать их.

Постоянная смена лошадей была одним из главных преимуществ антоновцев. Мы, разумеется, были лишены возможности брать лошадей у крестьян.

Антоновцы пользовались в те дни значительной поддержкой местного населения. Разная это была поддержка. Кулаки, всякие «бывшие» из деревенских торгашей, поповичей, царских офицеров, волостных чинов и просто уголовники, ненавидевшие Советскую власть, поддерживали их сознательно, ибо они являлись для них последней надеждой на возврат «доброго старого времени». Многих крестьян, в основном из середняцкой прослойки, эсеровские демагоги сумели запутать, сбить с толку, запугать призраком «красных карателей», состоящих, по их словам, почти целиком из иностранных наемников. И наконец, бандиты добивались поддержки плетью и шомполами, пулей и петлей, перекинутой через первый попавшийся сук, они сжигали избы красноармейцев и бедняков, поддерживающих Советскую власть.