криками и размахивающего дубиной. С этим детиной никто не связывался по двум причинам: силища у него была, как в русских сказках, богатырская, а при отсутствии ума пугала ещё больше, да

и дядька его был местным участковым, обожающим заталкивать всех подряд в «козлик» с мигалкой

и доставлять в отделение.

На какое-то мгновение он сумел отвлечь на себя нападавших, и Надя отползла в сторону, цепляясь

онемевшими пальцами за траву. С трудом поднявшись, она, шатаясь, побрела к дороге, ведущей в

деревню.

- Стой, мразь! – Васька, первым придя в себя, кинулся следом, но рухнул, как подкошенный, получив дубиной по голове.

Оклемавшись от ступора, остальные налетели на Шевелькова, беря его количеством.

Последнее разборчивое в криках и мате, что слышала девушка, было отчаянное и надрывное:

- Надюха, беги!

И она побежала, побежала, забыв о боли во всём теле, о порванной одежде, болтающейся на ней, об

острой осоке, режущей ноги, и о спазмах в желудке, желающем вывернуться наизнанку после

пережитого.

Беликова неслась, ничего не видя перед собой, едва дыша, хрипя и прижимая руку к колющему

боку, пока не увидела покосившиеся крыши домов родной деревушки.

В это мгновение она порадовалась отсутствию фонарей и тому, что её дом почти на самой окраине.

Вбежав в дверь, она задвинула тяжёлый засов, сползла на пол, закрывая лицо ободранными

ладонями, и зарыдала в голос, выплёскивая из себя скопившийся липкий страх, унижение и боль.

Дед громко храпел на лавке возле печи, старый пёс Полкан лениво скулил во дворе, в хлеву мычала

кормилица семьи Зорька, а молодой поросёнок Хакси шумно повизгивал в отведённом ему углу.

Поднявшись, Надя вышла в закрытый двор через заднюю дверь и скользнула тенью в баню, натопленную с обеда.

Она с яростью тёрла кожу грубой мочалкой, пытаясь отскрести от себя грязь чужих рук и с

ненавистью глядя на проступающие синяки и кровоточащие ссадины, невыносимо ноющие при

соприкосновении с горячей водой и жёсткой ворсистой материей.

- Надюха, беги! – истошный крик её спасителя гудел в ушах.

Надюха. Как давно никто её так не называл? А ведь когда-то смешной и вечно растрёпанный

мальчишка из соседней деревни обращался к ней только так.

Они дружили с Юркой с детства, хоть он и был старше на целых четыре года. Шевельков не давал в

обиду свою маленькую подругу, помогал ей, когда мог, на огороде, провожал из школы и срывал для

неё самые спелые яблоки в родительском саду.

А потом была авария, страшная, запомнившаяся всей округе: старенький мопед влетел в

здоровенный комбайн. Скрежет метала, стоны и отчаянный крик матери Юрки, потерявшей в тот

день старшего сына Лёшу и оставшейся с искалеченным младшим.

Парню было всего пятнадцать. Его буквально по частям собирали, и крепкий молодой организм

способствовал выздоровлению. Только вот выяснилось потом, что Шевельков сильно ударился

головой и, как следствие, частично утратил зрение и тронулся умом.

Он стал замкнутым, сторонился людей, периодически впадал в необъяснимое бешенство и пару раз

лежал в областной психиатрической больнице, откуда его возвращали домой с уверениями, что он в

полном порядке.

Общение с Надей, как и с остальными, прекратилось само собой, хотя она и пыталась идти на

контакт, будучи ещё наивной девочкой.

Весь трагизм случившегося Беликова поняла годам к пятнадцати, когда стала прислушиваться к

мерзким разговорам и смешкам в адрес её бывшего друга. Открыто с ним давно никто не связывался, потому что после травмы у него будто прибавилось силы вместо отнятого разума.

Она порой ловила на себе его взгляд, когда шла в соседнюю деревню в продуктовый магазин, но

каждый раз, когда Надя хотела заговорить с другом детства, он сбегал.

И после той истории она не поблагодарила его и даже не узнала, что с ним. Девушка просто не

нашла в себе сил выйти из дома и, собрав вещи, уехала через три дня в город, попросив соседку

Агафью присмотреть за дедом и скотиной.

Все эти пять лет она исправно звонила старику и посылала ежемесячно часть копеечной зарплаты, полученной на всевозможных подработках. В разговорах он лишь ворчал, просил не приезжать и

забыть о нём.

От единственной подруги, с которой она созванивалась, Беликова узнала, что дед Аркадий продал

корову, забил поросёнка и окончательно спился, запустив всё хозяйство.

Каждый раз, когда она готова была сорваться домой, её удерживали какие-то обстоятельства и

мерзкое окутывающее чувство страха перед прошлым. Если бы не срочные дела, она бы и в этот раз

нашла причину, чтобы остаться в городе рядом с любимым Андреем.

Но, согласившись стать Надеждой Кузьминок, ей нужно было выписаться из дедовского дома и

стать законной хозяйкой скромной двушки Андрея, с которым жила уже год. Жених настоял на

знакомстве с единственным родственником своей возлюбленной, поэтому девушке с трудом удалось

уговорить его приехать на несколько дней позже, чтобы она могла привести в порядок запущенное

хозяйство.

Надя остановилась, завидев крышу родного дома, и улыбнулась – всё же были и приятные

воспоминания об этом месте.

Ускорив шаг, она приблизилась к заваленному облупившемуся забору, толкнула скрипучую калитку

и вошла во двор, с теплотой в глазах осматривая разросшиеся кусты смородины, раскидистую

яблоню и забытые всеми клумбы, которые сама когда-то старательно вскапывала, засаживая

цветами.

На прогнивших ступеньках сидел сгорбленный сухой старик с трясущимися руками, бессмысленно

уставившийся перед собой.

- Деда! – девушка поставила сумку на землю и присела на корточки напротив него. - Дед, я

приехала!

Пустые глаза переместились на неё, и в них медленно забегало понимание:

- Надька? Едрить твою за ногу, козища, говорил же не приезжать!

- Деда, обними хоть! – она выпрямилась и, потянувшись вперёд, обхватила костлявые плечи

старика.

Он ворчал под нос для порядка, а сам неловко поглаживал дрожащими пальцами узкую спину

внучки, моргая, чтобы удержать накатывающие старческие слёзы.

У него не осталось никого, кроме этой девчушки, которую он так часто колотил в детстве, не

баловал, как другие деды своих внуков, а теперь старался оградить от самого себя и от деревенской

загнивающей жизни, которая сломит её, как когда-то сломила его.

- Надька, чего тебе в городе не сиделось? Ты ж говорила, что есть там у тебя кто-то?

- Есть, деда, есть. Он приедет с тобой знакомиться, пожениться мы решили, – девушка улыбнулась, осторожно садясь на ступени рядом со стариком.

- Хорошее дело, давно пора тебе! Засиделась ты в девках!

- Мне всего двадцать два!

- В наше время бабы к твоим годам третьего рожали!

- Бедные женщины…

- Эх, Надька, была дурой непутёвой, дурой и осталась, – дребезжащий старческий смех не скрыл от

Беликовой ноток радости. Значит, дед, хоть и запрещал ей приезжать, всё-таки надеялся увидеть

внучку.

- Дед, чего ты так себя запустил, а?

- А мне больше ничего не осталось. Поймёшь когда-нибудь, дурёха, что жизнь-паскуда хуже

горькой редьки осточертеть может, а в петлю лезть страшно.

- Пойдём в дом? – девушка поднялась, отряхивая штаны. - Я картошечки нажарю, хочешь?

- Как раньше?

- Да.

- А у меня и молочко свежее есть, Агафья с утра принесла.

Оказавшись в родных стенах, обвешанных паутиной, Надя вздрогнула, вспоминая проведённое

здесь детство. На неё накатила тоска и, чтобы отвлечься, она без умолку болтала со стариком, рассказывая о своей городской жизни, и чистила выуженную из погреба картошку, заботливо

принесённую той же доброй Агафьей.

Пока ровные ломтики свежей картошки шипели на сковородке, пристроенной на одноконфорочную