её открытостью. В свои тридцать с небольшим она в чём-то оставалась наивной девочкой, очаровательно наивной.
Дни летели, приближая мой отъезд, и у Елены плохо получалось скрыть грусть. Она снова останется
одна. Все эти кумушки-соседки, лживо понимающие и сочувствующие, за спиной языками-
жерновами перемалывали её кости и обвиняли в том, что муж пьёт из-за неё самой. Конечно, разве
может такой видный и охочий до ласки мужчина быть виновным в чём-то?
Разгульность деревни не была для меня секретом. В глубинках все знают, кто с кем, когда и как. В
городах это незаметнее, потому что люди слишком заняты собой, чтобы следить за другими.
Елена провожала меня вместе с моей роднёй. Она улыбалась, обнимая меня, и просила
возвращаться. Брат встал за её спиной, давая тем самым молчаливое обещание присмотреть за ней.
Прощание вышло долгим, трогательным и... лишним. Мне было бы проще уехать тихо, без
проводов.
Поднимаясь по ступенькам, я обернулась и ещё раз, будто запоминая, всмотрелась в карие глаза со
смешинками-крапинками. Я не знаю зачем, просто что-то внутри щёлкнуло и вынудило меня
поймать этот взгляд напоследок.
В вагоне было душно и тоскливо...
Привычный образ жизни затянул, не оставляя времени на посторонние мысли, и я довольно быстро
забыла о том, что волновало меня в глубинке. Конечно, я общалась с братом и сестрой, но ни разу не
поинтересовалась у них Еленой. Брат как-то сам начал разговор о ней, точнее он позвонил и, срываясь, проорал в трубку, что её муж-тварь проломил ей по пьяни голову обухом топора.
Я не знаю, что должна была почувствовать, но почувствовала лишь тупую злость. Значит, лучше
такой, чем никакого? Кому лучше? Её детям, оставшимся на попечении бабки, пока их папаша
мотает срок, а мать жрут черви в могиле?
В какой-то момент размытые суетой жизни воспоминания вернулись. Я вспомнила размеренность
поселковых будней, летние вечера, душный воздух, клубы дыма в баре, грязную стойку и вечно
поддатую официантку, тёплые губы Елены, её голос и смешинки-крапинки. Последние ярче всего
выделялись на общем фоне. Они жгли душу, словно обвиняя меня в чём-то. В чём? В том, что у
каждого своя жизнь? Что людям свойственно забывать? Что хочется жить? Что Елена не стала
центром моего мира? Что я не сорвалась с места и не поехала туда? Что я злилась на её
бесхарактерность, приведшую к трагедии? Что я в какой-то степени ожидала нечто подобное? В чём?
Я не хотела быть тем, кем не являлась. Я не стала выжимать из себя фальшивые слёзы, оскверняя
тем самым то настоящее, что было между нами. Да, мне было грустно, мне было жаль, но я не
ощущала смертельной боли. Моя жизнь не закончилась. Эгоистично? Нисколько.
Я всегда ненавидела наигранную скорбь. Бывает, что человек после смерти внезапно становится
всеобщим лучшим другом, и те, кто порой не знал его толком при жизни, таскают на могилу цветы, льют слёзы и ведут разговоры о нём, якобы вспоминая, а на деле даже не представляя, каким он был.
В смерти не должно быть лицемерия. Оно чужеродно смерти. К чему это? Показ собственного
мягкосердечия? Да кому это нужно! Покойникам плевать!
Выдуманная скорбь заканчивается очень быстро, не успев пропитаться и каплей искренности. Я не
хотела так. Противно. Гадко. Подло.
Елены больше нет, между нами тоже ничего нет да и не было по сути. И только смешинки-крапинки
жгут душу...
Кто-то пихнул меня в спину, проталкиваясь к выходу из вагона. Час пик в метро. Обыденно.
Пятнистая толпа, вдавившаяся в железную коробку в спешке куда-то. Есть ли им дело до чужого
горя? Нет. У каждого из них свои проблемы, сомнения, тайны, желания и мечты. Им безразличны
смешинки-крапинки, всколыхнувшие во мне то, что хотелось бы забыть или хотя бы оставить в
дальнем ящике воспоминаний.
Я просто хочу жить.