— Я помню эту историю... Но здесь нет ничего общего. Даже кафедрального собора. И столько смертей сразу!.. Бедняга Рейнмент! Это был его первый полет в качестве старшего офицера. И последний...

«Ему жаль своего офицера... А что делать, когда ты знал близко почти всех погибших, когда со многими из них ты провел рядом не один час?..»

Подошел Тони.

— Я связывался с лорд-мэром Манчестера. Он потрясен. Он уже знает о трагедии. И знают семьи... К нему все время звонят. Он держит у телефона специального человека. Здесь журналисты пронюхали о разговоре, который якобы состоялся между контрольной вышкой аэродрома и пилотом перед роковой попыткой взлета. Но представитель БЕА категорически запретил сообщать прессе какие-либо подробности. Мне не удалось узнать ничего особенного. Судя по всему, БЕА отделается легким испугом и выплатой страховых полисов.

— Вам плохо? Простите, что я вас побеспокоила.

Над ним склонилась стюардесса.

— Нет, ничего. — Дональд с трудом очнулся от воспоминаний.

Мюнхенская катастрофа, которую он уже столько раз мысленно переживал за эти три года, продолжала стоять перед глазами.

— Я чувствую себя вполне прилично. А мы еще летим?

— Да. — Стюардесса не могла понять скрытой иронии. Она улыбалась с профессиональным спокойствием, пока он внимательно осматривал ее.

— Ну, раз летим, тогда рюмочку коньяка. Если вас не затруднит.

Подавая коньяк, она сказала:

— Через час будем на месте.

— Возможно...

Но и на этот раз стюардесса не обратила внимания на мрачный подтекст.

— Вы давно летаете? — спросил Дональд, с удовольствием поглядывая на миловидную блондинку, которой очень шла темно-синяя с серебряными крыльями на рукавах форма.

— Два месяца, — зардевшись, ответила она.

«Немного. В таком случае что ты можешь знать! Ведь в школе стюардесс вряд ли рассказывают о погибших самолетах. Впрочем, какие-то инструкции на случай аварии им дают».

Остаток пути он пытался думать о встрече с Барбарой. Но мысли его невольно возвращались к мюнхенской катастрофе и к предстоящему, судя по всему, процессу. Он взял из кармана кресла первую попавшуюся газету. Пошелестел и бросил — читать не хотелось. Окинул взглядом пустой самолет.

«Пустой самолет... Пустой самолет? Ах, да!»

Вспомнил рассказ Джо Геста, бедного Джо, которого похоронили после Мюнхена...

Они встретились с Гестом в «Гадюшнике». Дональд до этого не был знаком с Джо, хотя много слышал о нем. У них была общая черта — оба не любили «Гадюшник» и редко бывали в этой журналистской таверне, где обычно собирались газетчики среднего калибра.

Своими сенсационными разоблачительными репортажами из гитлеровской Германии перед самой войной Гест скомпрометировал себя в глазах осторожных политиканов и вынужден был уйти из «Гардиан». Ему пришлось сменить несколько редакций. В последнее время он работал в «Дейли уоркер».

Дональду было абсолютно безразлично направление этой газеты. Он был далек от идеи установить на земле коммунистическое общество, и все идеологические споры проходили стороной, почти не касаясь его. Но он отдавал дань уважения ребятам, работавшим в «Дейли уоркер», которые в столь жестокой конкуренции с гораздо более богатыми редакциями, имеющими отличные журналистские кадры, неограниченные материальные и технические возможности, умудрялись так здорово вести газету. Когда «Дейли уоркер» впервые получила Большой приз за лучшую верстку среди английских газет, Роуз искренне порадовался за этих энергичных, смелых ребят, многих из которых он знал только по их материалам.

Одним из таких и был Джо. Он, пожалуй, слыл самым известным и талантливым журналистом, работавшим в коммунистической газете. Джо прекрасно разбирался в спорте и, как показала командировка в Германию, неплохо в политике. Во всяком случае, перед войной репортажи из Берлина наделали много шума в английской печати.

В тот вечер, когда они впервые встретились в «Гадюшнике», Гест неожиданно разговорился. Он рассказал, хотя делал это обычно неохотно, о создании своей блестящей книги политических памфлетов «Прежде чем забыть», вышедшей в 1943 году. В ней он поведал историю своей поездки в предвоенную нацистскую Германию на бой тяжеловесов немца Шмеллинга и южноафриканца Бена Фурда. Матч был обставлен со всей нацистской пышностью и пропагандистской истерией. Гест мог ограничиться передачей в «Гардиан» чисто спортивных репортажей, которые он честно писал в течение более чем двадцати лет, — о боксе, футболе, крикете и других видах спорта. Но он рассказал об атмосфере вокруг матча, об истинном лице нацистской Германии.

Разговор о фашизированном спорте на протяжении двух недель не сходил со страниц «Гардиан», нажившей на этом солидный политический багаж и массу неприятностей от правительства. Джо показал всему миру, как боксерский поединок был превращен в расистскую манифестацию, проходившую под пение «Германия превыше всего» и «Хорст Вессель».

— Я обратил внимание, — рассказывал в «Гадюшнике» Гест, — что даже иностранные журналисты, порой не знавшие слов этих бредовых гимнов, молча открывали рты и вскидывали руки в нацистском приветствии, чтобы не показаться нелояльными по отношению к «великому фюреру». Насмотревшись на гнусный маскарад, я так хотел поскорее забиться в свой маленький отель и лечь спать. Но я стал чрезвычайно «популярной» личностью у фашистских спортивных руководителей. Они не оставляли меня своим «вниманием» ни днем, ни ночью в течение всего пребывания в Германии. Накануне вылета из Гамбургского аэропорта некто позвонил по телефону и сказал, что в четырнадцатиместном самолете я полечу один, только один. И что он не гарантирует счастливого полета, но желает мне его «от души». Меня хотели припугнуть.

Наплевав на угрозы, я отправился на аэродром и, надо сказать, пережил немало тоскливых минут за время своего путешествия в абсолютно пустом самолете.

Как ни печально, конечно, но репортажи, которые я позднее переделал в книгу, не понравились кое-кому в Англии. Мне пришлось уйти из «Гардиан», хотя мой труд щедро оплатили. Позднее, работая в «Дейли уоркер», я не раз имел «удовольствие» летать в пустом самолете.

Гест помолчал, медленно выцедив порцию виски с содовой. Потом заметил:

— Особенность нашей профессии в том, что ты можешь врать, сколько тебе захочется, но в границах определенного течения. Стоит же тебе сказать правду, стать поперек — и держись, ты полетишь в пустом самолете.

«В пустом самолете... В пустом самолете? Неужели мне тоже придется летать в пустом самолете?»

С этой мыслью Дональд и прибыл на Манчестерский аэродром.

Прямо из аэропорта Роуз, не удержавшись, позвонил в клуб. К телефону вместо Марфи, этого великого «Наполеона менеджеров», как его громко величала пресса, подошел старый Дасслер, клубный сапожник. Он сразу же узнал Дональда.

— С прибытием, Дон. Ни Криса, ни ребят нет. Они будут завтра. Все отправились на встречу с болельщиками.

— Послушайте, Джекки. Я знаю, что вы кладезь мудрости и можете по шипу узнать, кто шил пару истлевших бутсов. Но скажите мне, правда ли, что наши клубные боссы затевают процесс с БЕА?

Дасслер помолчал, вздохнул и как-то неохотно, чтобы было понятно без слов, прохрипел в трубку:

— Точно не знаю... Но слухи ходят разные.

«Стреляный воробей! Ничего не сказал — и сказал все. Об этом уже много говорят в клубе. Да и в городе».

Сразу же Дональд позвонил Барбаре и договорился с ней, что зайдет через час. Купив сигарет в ближайшем киоске, он отправился домой. Принял ванну, побрился и переоделся. По дороге к Тейлор пришлось завернуть на заправочную станцию, поскольку в его маленькой «волво» не оказалось и галлона горючего.

Тейлор жила одна в большом, несколько вычурном по архитектуре доме с хорошим зеленым газоном во дворе, на котором покойный Дункан делал по утрам зарядку и играл с ней в гольф.

Это было первое и последнее крупное приобретение Дункана Тейлора. Став «звездой» первой величины, он за три года заработал солидную сумму денег. И все-таки после покупки дома поползли слухи, что Тейлоры живут не по средствам. Дональд не придавал значения сплетням, хотя признавал, что неразумно на месте Дункана выкладывать все денежки наличными, когда можно купить в рассрочку. Но Тейлор заупрямился, настоял на своем и оказался прав: после несчастья Барбара ничего не платила, кроме налога, и у нее оставалась солидная недвижимость, которая в трудную минуту могла быть обращена в звонкую монету. При экономном расходовании ей, одинокой женщине, этих денег хватило бы надолго.