По воле судьбы в последний день в мечеть пришел евнух, который был в курсе событий той ночи, и, увидев столпившихся людей, подошел ко мне, узнал меня и понял мое состояние. Ему стало жаль меня, и он, опечаленный, предстал перед маликой и рассказал ей обо мне. Она приказала евнуху пойти и сесть у моей постели, и, если я до вечера помру, ночью вынести и похоронить меня под каким-нибудь деревом. Если же до вечера буду жив, опять-таки тайком от всех, вывести меня, привести в гарем с тем, чтобы она сама могла заняться моим лечением...

Когда я пришел в себя и открыл глаза, то увидел у своего изголовья мою возлюбленную, которая понемногу вливала мне в рот шербет. Это возвратило меня к жизни. Лечил меня опытный лекарь, и через двадцать дней мне полегчало. Каждый день приходила ко мне моя милая красавица, утешала и успокаивала меня. Я креп и оживал с каждым днем.

Лекарства влюбленному лучше возлюбленной нет,

Ширин для Фархада ^[15] — его исцеленья шербет.

Однажды вечером во время беседы она сказала:

— Такой-то, чего ты желаешь, к чему стремишься? Я ответил:

— Да быть мне жертвой за тебя,—

Та боль, что в сердце у меня сокрыта,

С дремотным счастьем связана и слита.

Я у твоей головки — древо стонов,

И разве ты не слышишь, мой палач,

Из каждого бутона стон и плач?

Желание моего сердца лишь одно — отдать жизнь за твой приход и превратить прах с твоего пути в бальзам для моих плачущих глаз. Ведь ничего не случится, если ты откроешь свою тайну и облегчишь мою душу. Она ответила:

— Хорошо. Ты имеешь право на это. Я же после этого заслужу твое прощение и укажу тебе истинный путь в жизни.

Знай же, юноша, что я — дочь царя Шома. Я была его единственным дитя и поэтому он очень любил меня. С того дня, как я стала понимать себя, я предавалась веселью и беседам, не мыслила себе жизни без вина, кубка и развлечений. В моих собраниях участвовали одни лишь красавицы. И вот в один из дней я узнала, что настал месяц рамазан — месяц поста. В месяц поста нужно было прекратить пить вино. Но я так привыкла к вину, что не могла жить без него. У меня бешено колотилось сердце, тряслись руки, ноги. Мне стало плохо. А у меня был старый евнух, который потреблял опиум. Тот старец, увидев меня в таком состоянии, пожалел меня и сказал:

— Если малика примет немного опиума, ей полегчает. Слово «опиум» до этого я даже не слышала. Но без долгих

раздумий я велела приготовить мне его. Евнух отправился за опиумом и вернулся с плешивым мальчиком восьми-девяти лет. На нем была грязная, рваная одежда, а какого цвета была залитая маковым соком рубашка — узнать было невозможно. Я не знала, зачем евнух привел его сюда. При виде тестообразного вещества меня затошнило, и я поругала евнуха. Евнух улыбнулся и сказал:

— Успокойтесь. Нехорошо на божий люд взирать таким неприязненным взглядом.

— Эй, такой-то,— продолжала малика,— видимо, такова уж была моя судьба, что слова евнуха возымели на меня действие. Принесли чаши, и евнух, как заправский виночерпий, налил опиум и напоил девушек. По их настоянию я тоже выпила немного. Прошло некоторое время, опиум поднял настроение, утолил желание, и я избавилась, наконец, от головной боли. В это время во дворе служанки стали зло шутить и играть с тем плешивым мальчиком, и он стал кричать.

Я сказала:

— Что за беспорядки? Кто там кричит? Евнух ответил мне:

— Это тот плешивый мальчик-шут.

— Что он понимает в шутовстве в свои малые годы? Евнух ответил:

— Пусть будет долгой твоя жизнь! Этот незаконнорожденный неизменный наш соучастник и собеседник в ежедневных наших дружеских встречах в опиекурильне.

— Приведи-ка его. Я посмотрю на него,— сказала я.

Евнух приволок его и начал подшучивать над ним. Он же приятным детским языком зло отвечал, дерзил ему, говорил неприятности и передразнивал его. Я от души смеялась над этим и наконец велела наполнить его кувшин из-под опиума монетами и установила каждый день приносить опиум. Ежедневно он приносил опиум, заигрывал и шутил с евнухом и нянюшкой, смешил и развлекал меня, за что я наполняла его кувшин золотом. Когда прошло время поста, я опять принялась пить вино, но меня тянуло к опиуму и к беседам с тем плешивым мальчиком, и я велела ему, как и прежде, приносить опиум.

Так провели мы шесть месяцев. Плешивец был нашим постоянным собеседником. Иногда мы и ему давали вино. Но оставались неизменными на нем его старая одежда и войлочная шапка. Я думала, что деньги, которые я ему давала, уходят на опиум и ему ничего не остается, чтобы купить себе одежду. Поэтому я велела после этого наполнять его кувшин только золотом. Прошли еще шесть месяцев. Все продолжалось по-прежнему, и одежда его не менялась.

Однажды я сказала ему:

— Почему ты не сменишь одежду? Что ты сделал с деньгами и золотом, которые дали тебе мои доверенные люди?

Он заплакал и сказал:

— Я — несчастный и одинокий сирота. Меня нанял на работу мой мастер. Он кормит меня и дает в год один золотой. Все, что я зарабатываю за день, я отдаю ему.

Скаредность и жестокость того негодяя, заполучившего с помощью этого ребенка большое богатство, возмутили меня. Это тот самый меняла, от которого ты принес блюдо золота. Я сказала плешивцу:

— Ты сможешь сам готовить опиум и приносить мне?

Он с радостью на это согласился. Ему приобрели все необходимые принадлежности для приготовления опиума, его самого отмыли, надели на него роскошную одежду, вылечили голову. Таким образом, очистившись от грязи, он превратился в красивого и сладкоречивого подростка. Постепенно он взрослел и стал ухоженным стройным юношей, и без его общества мы уже не представляли свою жизнь. И дело дошло до того, что желание видеть его стало мечтой моих очей, и повелитель любви к нему нашел приют в моем сердце. Если минуту не видела его, сердце начинало колотиться, я бледнела. Мои собеседницы по моему состоянию догадались о моей любви.

Когда бледнеют щеки, сердце бьется —

Любовь на поруганье остается.

Три года я страдала от любви к нему, под разными предлогами после разлуки искала встречи с ним. Через три года няня посоветовала, чтобы он при людях больше не входил в гарем и не подавал этим повода людским толкам. Нужно было наши встречи скрывать от людей. Поэтому решили поручить ему такие виды услуг, под предлогом которых он мог бы войти в число доверенных дворцовых людей. Решив так, я велела на две тысячи туманов купить ему тканей и открыть для него на перекрестке дорог большую лавку, и ради меня ему делали во всем снисхождение.

Затем по соседству с гаремом ему купила я двор, подарила слуг и служанок. В тайне от людей от моего сада к его двору я велела прорыть подземный ход. Каждую ночь по тому ходу я вызывала его к себе и до самого утра была его собеседницей и возлюбленной. В одну из ночей я увидела отраду моей души хмурым и не в настроении. Я спросила о причине этого.

Он сказал:

— На краю города продается сад. Он настолько хорош, просторен, ухожен и чист, что подобного нет во всем вилояте. Стоит он три тысячи туманов, а продают за тысячу, но у меня нет столько золота.

Я знала, что он сам не тяготеет к золоту, и решила исполнить его желание, постаралась успокоить его и затем уплатила стоимость сада. Сад был куплен. В одну из ночей я обошла с ним сад. Действительно он был отрадой души и вместилищем веселья. Так в радости я провела еще некоторое время... проходили дни, и опять я увидела его удрученным. Спросила, в чем дело.

Он сказал:

— Продают рабыню-римлянку. Хорошо поет и прекрасно играет на чанге. К тому же воспитана, образованна и знает все житейские премудрости. Если позволишь, тебе, моей царице, я купил бы ее.