Недолюбливал Демин Модля: белая косточка, голубая кровь (так, во всяком случае, ставит себя). Вроде бы и за ровню держит тебя, ан нет, чем-нибудь да даст понять, что ты не чета ему: солдафон, плебей. Давая выход досаде, Демин чертыхнулся: до чего ж сладко живется немчуре на пышных российских хлебах!

Но вот уж и Юрбург…

Роскошная бумага — веленевая, гладчайшая, в руки приятно взять. И почерк дивный, буковка к буковке, нечасто встретишь теперь такую щегольскую писарскую умелость, все больше попадается — в исходящих и входящих — обезличенно-холодная машинопись. А сам документик этот, выписанный с такой любовью и тщанием, редкостная мерзость… к доносам Владимир Францевич Модль, отдельного корпуса жандармов ротмистр, вообще относился с брезгливостью, хотя умом понимал их несомненную, в иных случаях, полезность.

На роскошной веленевой бумаге столь же роскошным почерком было начертано:

Да, отменный негодяй. Из тех поганцев, что ручек марать не желают; в дерьме по уши, а ручки чтоб чистые… К полицмейстеру обращается, хотя при такой-то своей осведомленности сей «честный и верный гражданин» не может не знать, что политически неблагонадежные по жандармскому ведомству проходят; а все оттого, что и согрешивши страсть как охота невинность соблюсти. Или другое, тоже весьма выразительное место: там, где, намекнув на свои подозрения, за скобками их оставляет, никак не расшифровывает, — дескать, я вам не мелкий какой осведомитель, а человек бла-ародный, с принцúпами. Тоже по-своему хороша фразочка насчет «надлежащих мер», кои господин Инкогнито рекомендует принять к подозреваемому молодому человеку, — опять же финтит, фирюльничает, а все равно белые нитки торчат, гнусную душонку выдают.

Впрочем, что таить, месяца полтора назад доброхотному этому доносу цены бы не было. А теперь, милейший, и без тебя все известно; даже поболе того, что ты знаешь. Ни в «нумере 14» (то бишь в виленской тюрьме), ни в ином каком-нибудь казенном месте помянутый молодой человек (и верно — Осип Таршис, двадцати лет от роду, уроженец Вилькомира) за решеткой никогда не находился (хотя, по чести, давно заслуживал того). И на Сиротской, в доме Бобровича, уже недели две как не квартирует, вообще с некоторой поры постоянного местожительства не имеет, что весьма прискорбно, так как затрудняет наблюдение за означенным субъектом, получившим у филеров кличку Щуплый.

Самому себе Модль мог признаться (даже и покаяться в этом мог): с громадным опозданием было обращено внимание на Осипа Таршиса! В филерских рапортах время от времени мелькало, правда, упоминание о Щуплом, да — казалось — мало ли Щуплых, да Тучных, да Лысых, да Рыжих? Эдак всю Вильну со всеми подвластными ей пятью уездами перепотрошить пришлось бы: масса случайных, необязательных сведений попадает в те рапорты, сам черт голову сломит, ей-ей, легче в навозной куче жемчужное зерно сыскать, чем в малограмотных филерских писульках крупицу действительно ценного, нужного! В поле зрения находились птахи покрупнее — Ежов (он же Сергей Цедербаум), родной братец Юлия Мартова, высланный из Петербурга студент Сольц и другие лица, хорошо известные своими злонамеренными деяниями. Осип же Таршис, если говорить прямо, впервые попал на серьёзную зацепку лишь в январе сего года, да и то по чистой случайности.

Было так. Ротмистр Демин из Юрбурга телефонировал Модлю об изъятиях партии «Искры» в деревнях Дойнава и Смыкуцы (подал это, шельмец, как большой свой успех) и тут же, в порядке, так сказать, дружеского одолжения лично ему, Модлю, пригласил его («коли есть охота») подетальнее ознакомиться с делом. Встретились в Таурагах, где находились под стражей схваченные с поличным Та-мошайтис и Спаустинайте. Перелистнув протоколы допроса, Модль тотчас понял, что дело вконец испорчено. Несчастье, да и только, когда за сыщицкое ремесло, требующее, если угодно, тонкости и изворотливости, принимаются безмозглые солдафоны. Нарочно и то невозможно так навредить, как навредил своей очевидной беспомощностью Демин… уж он-то, Модль, не упустил бы своего во время первого, самого, как показывает опыт, решающего допроса! Вся добыча Демина, которой он так гордится (три пакета и еще пачка «Искры»), гроша ломаного не стоит. Дураку понятно, что это — жалкие огрызки крупной партии. А где остальной груз? Кто были те люди, что доставили мешок в Смыкуцы? Нет, Демина, сдается, все это нимало не интересует. Одно лишь несколько смущает его: неужто Анне Спаустинайте и в самом деле шестнадцать? Такая ведь на вид зрелая девица! Смущает — так выясни поскорей, леший тебя бери!..

Модлю всего полдня понадобилось, чтоб уличить девицу: из Вилькомира была спешно доставлена церковная книга, а в этой книге — запись, удостоверяющая, что Анна Спаустинайте, дочь Игнотаса Спаустинайтиса и Ядвиги Спаустене, родилась 17 февраля 1878 года; следовательно, ей от роду двадцать четыре года, а отнюдь не шестнадцать, — вот так-то, дорогой коллега! Попутно Модлем была обнаружена еще одна ошибка: из справки, затребованной у вилькомирского уездного исправника Стефановича-Донцова, явствовало, что брат Анны, Юстас, эмигрировал в Америку в апреле 1901 года, из чего опять-таки с непреложностью следует, что он не имел возможности передать сестре на хранение пачку с восьмым номером «Искры», который выпущен спустя полгода после его отъезда, 10 сентября, — что вы на это скажете, милейший коллега?

Хуже нет чужие огрехи исправлять… Тамошайтис — крепкий мужичок, ни на шаг от первоначальных показаний не отступает: я не я, и хата не моя. С девицей и вовсе разговор бесполезный: хихикает да рыдает; может, и прав Демин, что она немного не в своем уме, но не странно ль, что тупость ее как-то очень уж в одну сторону направлена — к явной выгоде для себя?

Модль занялся тогда Котловым и Сурвиллой, теми, что были в «секрете» у Смыкуц. Разговаривал с ними порознь; и что больше всего насторожило его — до смешного одно и то же, ну просто слово в слово одно и то же, показывали они. Так не бывает; противоестественно, чтобы два разных человека столь согласно говорили, ни в одной мелочи не разошлись. Не иначе — сговорились, стервецы, назубок затвердили свои показания. Но почему, какая цель? В особенности оба они напирали на то, что злодеев было много, пятеро, — уж не здесь ли разгадка? Дескать, если пятеро, так и спроса с нас никакого, что упустили. Модль сразу ж засомневался: виданное ли дело, чтоб с одним мешком (допустим, что и тяжелым) пять человек хороводилось? Двое, ну пусть трое, но не целая же орава!

Модль оставил для дальнейшего разговора Сурвиллу — этот, кажется, послабее, пожиже. Спокойным, даже и сочувственным голосом объяснил ему, что пятеро «злодеев» было или хоть сотня, все равно их с Котловым следует отдать под суд за преступное бездействие. Но есть и спасение: сказать правду; тогда он, Модль, простит его; Котлова не прощу, а тебя, Станислав, прощу, у тебя вся жизнь впереди… Младший объездчик дрогнул: а верно ль простите, ваше благородие? Верно, сказал Модль; мне толку мало в тюрьме тебя гноить, мне правда нужна. Сурвилло и признался после этого, что мужиков той ночью было двое, они по очереди тащили на спине мешок, сперва большой мужик нес, потом — маленький; еще Сурвилло каялся, что хотел же броситься к «злодеям», да бес попутал, Котлова послушал, остался на месте лежать… Добившись своего, Модль, однако, не испытывал особой радости: пусть признание само по себе и важное, но от него, как говорится, ни жарко ни холодно — пятеро или двое, какая разница. Сколько б их ни было, а следов не оставили, исчезли безвозвратно. Разве что эта лишь зацепка: один большой, другой — маленький… Невелика пожива, что и говорить. К тому же Модль допускал, что Сурвилло мог все и наврать от страха — только бы не гневить приезжего начальника.