— Если ваша, как вы говорите, Карл, «будничная» работа способна дать такой результат, то я голосую за нее обеими руками!

Либкнехт возразил. Нет, он не столь радужно настроен в отношении результатов предстоящей интерпелляции: так или не так поступит канцлер — заранее предугадать невозможно. Игра, дорогой Фрейтаг, зашла слишком далеко: без ведома высших правительственных чинов сама полиция едва ли решилась бы на аресты. Боюсь, что канцлеру Бюлову не остается ничего другого, как с пеной у рта отстаивать свои позиции… разумеется, больше всего я хотел бы в данном случае ошибиться. Но, несмотря ни на что, бой в рейхстаге необходим. Даже не знаю, кому он нужнее — вам, русским, или нам. В ответ на громогласные обвинения консервативной прессы в том, что мы находимся в тесной связи с русскими «анархистами», мы просто обязаны открыто, перед всем миром заявить — да, германская социал-демократия самым тесным образом связана со своими российскими товарищами, объявление которых анархистами решительно ни на чем не основано и является сознательной и злонамеренной клеветой. Поверьте мне, Фрейтаг, за все последние годы это будет первое, по-настоящему боевое выступление нашей фракции в рейхстаге.

Ближайшее заседание рейхстага состоялось вскоре после рождественского перерыва — 19 января 1904 года. Осип знал, что Либкнехт будет присутствовать на нем — специально для этой цели заполучил в «Форвертсе» корреспондентский билет.

Весь этот день Осип был как на иголках, едва дотерпел до вечера. В восьмом часу, когда Либкнехт наверняка уже должен вернуться, отправился к нему домой. Осипом двигало не просто любопытство (хотя в данном случае и оно было бы оправдано). Да, не праздный, не сторонний интерес: все то, что составляло суть интерпелляции социал-демократов, было для Осипа — или, вернее сказать, для партии, которую Осип волею судеб представляет здесь, — вопросом жизни и смерти. Не так даже страшны тайные происки банды русских шпионов, которые с каждым днем все вольготнее чувствуют себя в Германии. Главная беда — арест немецких товарищей, бескорыстных и деятельных помощников Осипа. Сознание, достаточно мучительное и само по себе, что они пострадали по его «вине», совершенно лишало его морального права привлекать к работе новых помощников. Осип уповал на то, что разбор интерпелляции в рейхстаге поставит все на свои места, и тогда аресты будут признаны незаконными.

Либкнехт встретил его возгласом:

— Что же вы так долго? Право, я уже заждался. Думал, весь паром изойду: как кипящий чайник…

Что и говорить, «пара» в нем накопилось преизрядно. Был он непривычно возбужден (но радостно, ликующе — это Осип заметил тотчас), пытаясь разом обо всем поведать, невольно перескакивал с одного на другое, а тут еще Осип, уточняя интересовавшее его, встревал со своими вопросами, — словом, полный сумбур. Но вскоре Осип и сам отказался от попытки хоть сколько-нибудь последовательно восстановить ход всей этой, как выразился Либкнехт, «баталии» — в том ли дело? Куда важнее было уловить общий итог.

По словам Либкнехта, выходило так, что — победа. Осип все никак не мог взять в толк, в чем же состоит эта победа? Ведь получается, что правительство и не думало открещиваться от того, что оказывало и оказывает полицейские услуги русскому царю (разумеется, отрицая при этом слишком уж скандальные факты тайных обысков, в том числе и на квартире Вечеслова); твердо стоит правительство и на том, что арест немецких социал-демократов произведен по всей форме, в точном соответствия с имперскими законами. Так на чьей же, позволительно спросить, стороне победа?

Ну как же, говорил Либкнехт, разве не ясно, что признанием своего полицейского доброхотства по отношению к царю и одновременно совершенно очевидной для каждого здравомыслящего человека ложью относительно законности арестов наши тупоголовые правители сами пригвоздили себя к позорному столбу? Это ли не победа социал-демократии? А завтра, когда выйдут газеты с отчетом и, таким образом, весь мир узнает о случившемся в рейхстаге, значение этой победы возрастет еще более…

Осип привык верить Либкнехту — его опыту, знаниям, политической зоркости. Его советы всегда были точны и безошибочны, его прогноз предстоящих событий неизменно подтверждался. Взять хоть последний случай: Осип был уверен, что интерпелляция заставит канцлера поднять обе руки кверху, и ошибся, а Карл, усомнившись в возможности такого поворота, и здесь оказался куда ближе к истине… Да, все так, говорил себе Осип, Либкнехт не ошибается. И все-таки что-то мешало сейчас Осипу безоговорочно согласиться с ним. Этим «что-то» было не то даже, что интерпелляция не принесла непосредственной пользы. Скорее другое занозило: а что дальше будет? Не приведет ли схватка в рейхстаге, в которой (если Либкнехт не обольщается) правительство потерпело поражение, к новому, еще большему ужесточению полицейского режима? Впрочем, Осип решил не спешить с окончательными выводами. Нельзя судить с налету о вещах такой важности и серьезности. Тем более что Либкнехт в своем рассказе мог что-нибудь и упустить, и только это одно, может статься, не дает Осипу сложить верную картину.

Наутро, отложив все прочие свои дела, Осип принялся за изучение отчета о вчерашнем заседании рейхстага. «Форвертс» осветил лишь капитальные моменты прений, с соответствующими комментариями; сейчас это не устраивало Осипа, ему нужен был сам отчет, как можно более полный и по возможности без оценок; он остановил свой выбор на «Берлинер тагеблатт» — еще и потому (помимо полноты изложения), что эта газета, по сути, является официозом, не исключено, что, будучи правительственным рупором, она отразит отношение своих хозяев к «инциденту» в рейхстаге…

Осип нелегкий труд задал себе: его познания в немецком были явно недостаточны, он то и дело спотыкался на тяжеловесных периодах чужого языка. Но все же одолел огромный этот отчет — весь, до конца и без пропусков.

С обоснованием интерпелляции выступил Гуго Гаазе. Начал он с фактов, точных, неопровержимых. Имена русских агентов во главе с Гартингом, получаемые ими оклады. Случаи вторжения в квартиры, занимаемые русскими эмигрантами, с целью производства тайных обысков. Подкуп почтовых чиновников, охотно идущих на нарушение тайны частной переписки. Жалкое пресмыкательство прусских таможенников, которые тотчас доносят обо всем, что покажется им подозрительным, русской полиции. «Услуги любви» наших властей царизму, сказал он, простираются столь далеко, что любой русский, нашедший прибежище в Германии, в любой момент может быть объявлен анархистом и выслан из страны как тягостный иностранец, — тому множество примеров. Может ли такое быть возможным в цивилизованном государстве? Можно ли поддаваться на уловки русских сыщиков, по словоупотреблению которых «анархистом» либо «нигилистом» является всякий, кто лишь стремится к изменению существующих условий в России, всякий, кто бичует жестокости, совершаемые под кровом деспотического режима, даже всякий, кто не лобызает добровольно кнута тотчас, как только от него это потребуется! Нет, господа депутаты рейхстага, те русские, что ищут нашего гостеприимства, отнюдь не «анархисты». Это люди, которые внушают каждому, кто даже не разделяет их точку зрения, удивление своей геройскою борьбой против деспотизма; люди, которые всего-навсего хотят создать в своей стране такие условия жизни, каких мы давно уже добились у себя.

Внутреннее единомыслие нашей прусской полиции с русским правительством, продолжал далее Гаазе, несомненное родство их душ еще и в том проявляется (и, вероятно, наиболее ярко), что нынче даже немецких граждан, имперских подданных, которые ничего другого не сделали, как только получали и отсылали дальше русские печатные произведения, выслеживают, подвергают преследованию за «тайное сообщество» и держат месяцами в предварительном заключении. В чем же, однако, заключается эта таинственность? Каждому ясно, что если конфискованные русские издания и могли быть тайными, то только для русского правительства, но уж никак не для нашего имперского. Тем не менее против наших соотечественников начато дело по обвинению в измене русской империи и в оскорблении русского царя.