— Вот пчелы их и гонят, нахлебников. Это ж только люди шею подставляют, а пчелы — они умные, дармоедов зря кормить не станут.

— Да ладно тебе, мать! — разозлилась Наталья, все всегда принимавшая на свой счет. — Нашли себе игрушку. Как маленькие, честное слово.

— Ты смотри, дочка, к ульям не подходи. От тебя духами пахнет и кофта черная — они этого не любят, — предостерегла ее Валя.

— Щас! — отмахнулась Наталья. — Я еще на пчел не оглядывалась, куда мне ходить и как одеваться!

Она ушла в клубнику, ворошила кустики в поисках самых крупных и спелых ягод, когда в густой растрепанной челке загудели басовито, запутались сразу две пчелы. Наталья заорала благим матом, замахала руками, и пчелы укусили ее прямо в лоб, у самой кромки волос. Лоб мгновенно покраснел, распух, и Наталья, осыпая проклятиями всех и вся, ушла ночевать к деду с бабкой, в свою детскую комнатку наверху.

Дед Никита, с малолетства приученный вставать ни свет ни заря, неукоснительно требовал того же от других, о чем Наталья за давностью времени совершенно забыла. Не дождавшись внучку к завтраку, дед сердито заколошматил в потолок черенком от лопаты, оглашая дом призывными криками. Наталья, вполголоса матерясь, спрятала голову под подушку, но упрямый старик не унимался, и сладкий утренний сон улетучился безвозвратно. Она окончательно проснулась, и только глаза упорно не желали открываться.

Растерянная Наталья на ощупь добралась до зеркала, пальцами приподняла тяжелые веки и закаменела от тихого ужаса. Прямо на нее смотрела круглая одутловатая рожа с пуговкой носа, гузкой рта и узенькими щелочками заплывших невидимых глаз.

— А-а-а! — тоненько заголосила она, кубарем скатываясь с лестницы.

— Ну и харя! — подивился дед. — Ты бы еще до обеда провалялась!

— Да это меня ваши пчелы гребаные покусали! — заорала Наталья. — Натуралисты хреновы! Я понимаю, еще бы мед продавали, а то сами жрут, а жопа голая! Ноги моей здесь больше не будет!

Наталья слово сдержала, вычеркнув Ухтомскую из памяти и из сердца, хотя поминание сердца здесь вряд ли уместно, поскольку даже на похороны стариков, последовавшие как-то очень уж быстро, одни за другими, она не приехала.

— Челябинск не ближний свет, — пыталась оправдать ее Валя.

Впрочем, память об ухтомской усадьбе к Наталье все же вернулась, правда, случилось это не сразу, а потом, много позже.

А пока Валя посадила картошку, морковку и свеклу, лук да чеснок, огурцы с помидорами, перец, капусту, черную редьку. Наварила варенья, «накрутила» компотов, маринадов, солений, и зиму прожили безбедно.

Работала она теперь в школе — преподавала домоводство, вела курсы кройки и шитья в Доме культуры «Октябрь», плюс Ленкина стипендия, какие-никакие заказчики, минус переводы для Натальи. Жить можно.

Старшая дочка в долгу не осталась — прикатила из Челябинска и потребовала либо разменять квартиру, либо купить ей собственную, поскольку «у молодой женщины должна быть полноценная личная жизнь».

Разменивать квартиру Валя категорически не хотела, а денег, отложенных «на старость», хватило только на комнату в коммуналке, правда, в самом центре, на улице Неждановой, что уже само по себе сулило неплохие перспективы. Это уж потом, после дефолта, грянувшего в девяносто восьмом, она порадовалась, что так удачно вложила все свои сбережения, а пока было очень страшно остаться без копейки на черный день. Хотя, если разобраться, на то ведь он и «черный», чтобы уже никто и ничто не сумело тебе помочь.

Подбиралась Наталья и к машине, но здесь Валя проявила невиданную твердость и в претензиях дочери отказала. Даже доверенность не дала.

А время бежало летом и шло зимой, Алена окончила медучилище и работала теперь палатной сестрой в травматологическом отделении той самой городской клинической больницы № 67 на улице Саляма Адиля, где проходила практику, Мими училась в первом классе, а Наталья опять собиралась замуж.

На сей раз ее избранником стал юрист. Больше Валя ничего не знала и в глаза его ни разу не видела.

— Привела бы своего жениха, познакомила, — просила она дочку.

— Ну вот еще! — взбрыкивала Наталья. — Очень нужно ему ваш бардак показывать.

В девяносто девятом родила она мальчика Сашу. И осенью, закрыв дачный сезон, Валя взяла в Москву пеструю курочку (остальных, как обычно, оставила под надзором поселковой соседки Нюрки). Фунтик и Фиса, воспитанные в деревне, курочку не трогали, ну разве что гоняли от своих мисок. Та сердилась, гневно клохтала и хлопала крыльями. Звали курочку Клея. Она жила в шкафу в коридоре и каждые два дня приносила яичко, извещая об этом громким кудахтаньем. Валя брала теплое яичко, заворачивала в чистую тряпочку и везла внуку Сашеньке.

Впрочем, ездить вскоре стало не нужно, потому что Сашенька чудесным образом переместился в Валину квартиру, да так там и остался.

Это были тяжелые времена: по утрам накормить Мими завтраком и отвести ее в школу, а маленького Сашеньку в ясли и не опоздать на работу, а два раза в неделю провести занятия на курсах, а еще купить продукты и приготовить еду, выстирать горы белья и потом перегладить, и убрать квартиру, в которой после этого не становилось чище, потому что двое маленьких детей и кошка с собакой, и большой стол в гостиной, на котором то кроить, то гладить, и швейная машинка, и нитки, лекала и обрезки ткани.

И Сашенька то и дело болеет, и Мими иногда, а кому же понравится, что так часто берешь больничный? И если бы не соседка Лира — а главное, Лена, Алена! — то хоть в омут головой.

А бедную Ленку жалко до слез. Ведь лучшие ее годы, а она с работы домой — и пошло-поехало: и швец, и жнец, и на дуде игрец. А работа-то! Врагу не пожелаешь!

— Что ты хоть там делаешь, дочка? Чем занимаешься? Приходишь как выжатый лимон, — переживала Валя.

— Ой, мама! Пальцев не хватит пересчитать. Спроси лучше, чего я не делаю, — смеялась Алена.

— Ну какие уж такие особенные заботы у медсестры? Вон в кино показывают — порхают себе в белых халатиках, кому укольчик, кому таблеточку…

— А еще клизму, капельницу, гипс, да раны зашить и обработать, повязки снять-наложить, блокаду суставов сделать, спинномозговую пункцию, ой, что ты! Да не забывай, что мы каждый день инструменты моем по двадцать раз, а утром и вечером пол и все поверхности в операционной и перевязочной дезинфицируем. А раз в неделю у нас генеральная уборка. Это значит — потолок, стены, двери и окна. Вот тебе и укольчик…

«И отпуск свой на огороде проводит, крутится как белка в колесе, — вздыхала Валя. — Всего и радости, что книжку перед сном почитать. Об институте-то уже и не мечтает. И нет у нее никого. А откуда и взяться этому кому-то? Разве что на огороде вырасти. Да и кто на нее, мышку серую, замотанную, особо позарится? Косметикой не пользуется, одевается скромно — разве так сейчас девчонки одеваются? Осунулась, одни глазищи в пол-лица. Бедная, бедная Ленка…»

— Силантьева! Что ты делаешь?!

— Окно мою. А вы думали, вниз хочу сигануть?

— Ты мне не остри! Не отделение, а театр сатиры, иху мать.

— Вы же сами просили палату подготовить, Викентий Палыч!

— Но не окно же мыть в ноябре!

— Да через такое окно здоровый поглядит — заболеет.

— Ну ты как хочешь, а к двенадцати палата должна быть готова. И не ври потом, что это я тебя окна мыть заставил.

— Я успею, Викентий Палыч, вы не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь. Это ты волнуйся. И поосторожней! Сорвешься вниз, кто с тобой возиться будет?

— Вот вы и будете, — улыбнулась Алена. — Вы же у нас профессор.

— Мои услуги дорого стоят, — усмехнулся Викентий. — Тебе не по карману.

— Что ж вы мне, бесплатно не сделаете?

— Тебе… сделаю, — многозначительно пообещал завотделением.

— Викентий Палыч! Вас к телефону! — сунулась в палату Ольга.

— Кто?

— Какой-то мужчина.

— «Какой-то мужчина», — язвительно передразнил Викентий. — Сколько раз можно повторять, чтобы спрашивала, кто звонит?! Вот уволю к чертовой матери, будешь пирожками у метро торговать. Самое там тебе место. Не отделение, а театр сатиры какой-то! — гневно хлопнул он дверью.