— Много ты их обмываешь! — фыркнула Фаина.

— Много не много, а заразы на всех хватает. То чесотка, то открытый туберкулез, то сифилис, а теперь вон боевые учения проводят, как с чумой управляться. А у тебя дети, — повернулась она к Алене. — Притащишь домой чуму бубонную — мало не покажется!

— Ты что сегодня воюешь с утра пораньше? С матерью опять поругалась?

— Ой, да ни с кем я не ругалась! Это на меня погода так действует. Ну вот скажи, — повернулась она к Алене, — можно с ней по-человечески разговаривать? Сижу сегодня на кухне, завтракаю. Настроение нормальное, самочувствие отличное. Входит мамашка — морда заспанная, волосенки дыборем, халат на пузе не сходится. «Растолстела, — говорит, — ты, Олька, как корова. Поперек себя шире». Это она вместо «доброе утро». «И лицо, — говорит, — у тебя стало круглое, чистый колобок!» Я ей по-хорошему, мол, отвянь, зараза, чего ты мне с утра пораньше мозги канифолишь? «А кто, — говорит, — тебе еще правду скажет, если не мать? Ты, — говорит, — Степашина давно в последний раз видела?» «Какого еще, — спрашиваю, — Степашина?» «Председателя Счетной палаты». Прикинь заявочки? «Ну допустим, недавно, — отвечаю. — И что из того?!» «А то, — говорит, — что лицо у тебя стало точно, как у Степашина. Такое же круглое, один к одному. Я как на кухню вошла, прямо обалдела — ну, вылитый Степашин!» Хоть стой, хоть падай! «Ничего себе, — думаю, — приложила мать родная с утра по полной программе». Прям как в анекдоте: «Девушка, вам никто не говорил, что вы похожи на Мерилин Монро? Нет? И правильно! Потому что вы вылитый Армен Джигарханян». Я говорю: «Мать, ты вообще соображаешь, что несешь? Мне еще целый день с людьми работать, такими же, между прочим, как ты, антропофагами, а уже сейчас жить не хочется».

— Это кто ж такие будут антропофаги? — полюбопытствовала Фаина.

— А людоеды, вроде моей мамашки, которые пока кровушки человеческой не напьются с утра пораньше, так им и день не в радость. «Уйди, — говорю, — дай хоть поесть спокойно!»

— А она что?

— «Надо, — говорит, — есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть. Если ты, конечно, собираешься когда-нибудь замуж выскочить». Представляешь? Я спрашиваю: «У тебя с головенкой-то все в порядке? О батарею, случайно, не шибанулась?» А она мне: «О! Хорошо, что напомнила! Что я тебе рассказать-то хочу! Я на днях в газете прочитала, что, мол, ежели во сне цифры какие привидятся, их надо обязательно запомнить, чтобы, значит, в жизни чего важного не пропустить. Так мне сегодня цифры приснились! Вот! Я их даже записала, чтобы не забыть, гляди — один, девять, девять, семь, семь, семь, девять!» И бумажку протягивает. Я говорю: «Ну, мать, у тебя точно крыша поехала! Это же мой рабочий телефон!» Ну вот что с ней делать?

— А ты, девонька, на мать хвост не поднимай, — укорила Фаина. — Она ж не со зла. Она тебе добра желает.

— А мне ее добро без надобности. У меня своего девать некуда. А ее забота мне давно известна — как бы меня поскорее из дома выпихнуть.

Дверь с тихим скрипом приоткрылась, и в образовавшуюся щелку заглянул усатый дядька в полосатой, невесть каким образом сохранившейся со стародавних времен пижаме.

— Там у вас старушка на каталке в коридоре лежит…

— Ну и что из этого следует? Хотите прилечь рядом? — хмуро поинтересовалась Ольга.

— Стонет она, — беззлобно пояснил усатый. — Вы бы посмотрели, может, плохо ей или надо чего.

— А у нас еще рабочий день не начался, на старушек смотреть. Мы еще на себя в зеркало посмотреть не успели.

Но Алена уже вышла из кабинета, поспешила на помощь.

Старушка оказалась маленькая, с пушистыми белыми волосами — божий одуванчик. На сморщенном, словно печеное яблочко, личике лучились незамутненные голубые глаза. Левая рука была по локоть упакована в гипс.

Увидев подошедшую Алену, старушка цепко ухватила ее за край халата.

— Отведи меня в сортир, доченька! Самой мне никак не дойти.

— Так давайте я вам «утку» подам.

— Нет, нет, нет! — заупрямилась старушка. — Ни в коем случае! Как же это можно? В коридоре, прилюдно…

Алена помогла ей встать с каталки, надеть вытертый больничный халатик, стоптанные тапочки не по размеру и повела в конец длинного больничного коридора.

— А мне сто пять лет, — доверительно сообщила старушка.

— Да быть того не может! — подивилась Алена. — Вы так замечательно выглядите!

— Еле хожу, — пожаловалась та. — Ноги последнее время словно чужие.

— С чего бы это? — съязвила, обгоняя их, Ольга. — В таком цветущем возрасте еще бы бегать и бегать.

Алена проводила ее укоризненным взглядом.

— Как же вы, бабушка, руку сломали?

— Меня зовут Екатерина Юрьевна, — поправила старушка. — А руку я сломала по собственной глупости. Кошелек у меня украли. Денег там было не бог весть сколько, а все равно пришлось пересесть на хлеб и кашу, чтобы, значит, до пенсии продержаться. Пришла я в магазин, сумочку держу крепко, а что ступеньки мокрые — внимания не обратила, вот и упала. Зато теперь уж точно до пенсии дотяну на казенных-то харчах. Нет худа без добра.

— Харчи-то не густы.

— Да много ли мне надо? Курочка по зернышку клюет…

Она остановилась отдохнуть, тяжело опираясь на Аленину руку, вгляделась ясными голубыми глазами.

— Какая ты красавица! И лицо твое хорошее. Ангельское. У меня друг есть — батюшка — душевный человек. Мы с ним вместе за тебя помолимся. И ты молись, доченька. Молитва, она большие чудеса делает — и исцелит, и утешит, и дорогу укажет. С ней все свои тяготы одолеешь.

— А вам кажется, у меня есть тяготы? — улыбнулась Алена.

— Есть, милая, есть. И будет еще немерено. Только ведь нам дается по силам нашим. Каждому по своим — кому сколько вынести. И тебе за добро воздастся полною мерой. Ты помни об этом в горестях-то…

Вот и пойми, утешила ее старушка Екатерина Юрьевна или, наоборот, напугала до полусмерти грядущими многими бедами? А кто сказал, что в жизни будут только праздники? Как поется в одной хорошей песне, «это праздник со слезами на глазах». Палка о двух концах. С одной стороны все прелести бытия, а с другой — невосполнимые утраты, болезни, разочарования, обиды и одиночество. Но, если ты сыт и имеешь теплую нору, где можно укрыться с хорошей книжкой… тебя все равно будут терзать воспоминания о невосполнимых утратах, точить болезни и мучить обиды. Конечно, болезни можно лечить, обиды прощать, а к разочарованиям, одиночеству и невосполнимым утратам отнестись философски. Но это уж у кого что получится.

Как, например, философски отнестись к маминому уходу? Сказать себе: «Все мы смертны, и тебя не минует чаша сия»? И что? Станет легче?

Вот она отнесла в гостиную мамину фотографию, убрала в стенку, поставила на полочку за стекло, а раньше держала на столике в изголовье кровати. И каждый раз при виде мамы мучилась и долго не могла заснуть. И утром, открывая глаза, смотрела на мамино лицо, и сердце сжималось от боли.

Конечно, любой психолог скажет, что она поступила правильно. Но что же получается? С глаз долой — из сердца вон?

Она теперь часто перебирала старые снимки — первое время не могла, сразу начинала плакать. Фотографии Славы душу не бередили. Наверное, потому, что она совсем его не помнила и ничего про него не знала — биологический отец, не оставивший следа в ее жизни. В семье никогда о нем не говорили, и только однажды Алена слышала, как Наталья кричала матери:

— Это ты виновата, что папы больше нет! Ты, ты, ты! Из-за тебя он от нас ушел!

Все это было так далеко от нее. Размытый призрак из далекого прошлого и канувшая в Лету тайна его загадочного исчезновения не будоражили воображение. Мало у нее своих насущных, животрепещущих проблем! Пока однажды, уже после смерти матери, перетряхивая квартиру снизу доверху, она не наткнулась в антресолях на старый чемодан, полный обрезков ткани, на дне которого притаился небольшой газетный сверток, перевязанный бечевкой.