Непогожие дни, говорившие о приближении зимы, наводили на Никиту Родионовича грусть. Он все чаще и чаще чувствовал тоску по людям, которых недавно оставил. Тяготило неопределенное положение, в котором они оказались. Удивляло, что Юргенс не проявлял никаких признаков нервозности, хотя война шла к концу.

— Просто непонятно! — произнес уже вслух Ожогин, когда хозяйка наконец вышла из комнаты.

— Что непонятно, Никита Родионович? — спросил, не отрываясь от газеты, Грязнов.

— Почему майор Юргенс равнодушен ко всему?

— К чему?

— Армия гитлеровцев терпит поражение, а господин Юргенс спокоен. Больше того: он проявляет заботу о нас с тобой — о своих будущих кадрах, — словно никакая опасность Германии не грозит.

Грязнов внимательно посмотрел на Ожогина. Действительно, чем объяснить поведение Юргенса?

— Может быть, у немцев есть какое-нибудь секретное оружие, на которое они возлагают надежды? — нерешительно высказал свое предположение Грязнов.

— Едва ли! — бросил Ожогин и зашагал по комнате. — Если бы оно было, они давно применили бы его. Тут что-то другое.

Ожогин остановился и посмотрел на Грязнова долгим взглядом, будто на лице его друга был написан ответ на возникший вопрос.

— Зачем им нужны сейчас мы и подобные нам? Зачем? Это необходимо понять: нельзя идти с закрытыми глазами.

— Нельзя, конечно, — согласился Андрей и стал снова просматривать первую страницу немецкой газеты.

— Мне думается, — заговорил опять Ожогин, — что здесь дальний прицел… — Он остановился у окна, по стеклу которого бились, словно просясь в тепло комнаты, ветви яблони. — Не кажется ли тебе, что Америка и Англия умышленно тянут с открытием второго фронта?

Андрей отложил газету и вопросительно посмотрел на Ожогина.

— И это похоже на сговор… сговор Германии с Англией и Америкой, — закончил свою мысль Никита Родионович.

— Позвольте, — удивился Андрей, — зачем нужен им сговор, когда Германия дышит на ладан?

Ожогин улыбнулся:

— Ты слишком упрощенно понимаешь борьбу. Андрей собрался возразить, но в это время в передней раздался звонок.

— К нам? — удивился Грязнов.

— Сейчас узнаем.

Никита Родионович встал и вышел из комнаты. У парадного стоял мальчик лет одиннадцати в стеганом ватнике.

— Я по объявлению… Аккордеон вам, что ли, нужен?

— Да, нужен. А ты кто такой?

— Я сведу вас к дяденьке одному. У него есть хороший аккордеон. Пойдете?

— Что ж, сведи, — согласился Никита Родионович и оглядел паренька.

На голове у него была падающая на глаза кепка, на ногах — большие солдатские ботинки; ватник тоже был, видимо, с чужого плеча. Заметив на себе любопытный взгляд взрослого, мальчик смутился и опустил глаза.

— Тогда одевайтесь, я сведу вас, — сказал он и шмыгнул носом.

— Я сейчас, погоди минутку…

Когда Ожогин вышел, паренек уже стоял на тротуаре.

— Идите прямо, прямо по этой улице, — пояснил он. — Когда надо будет остановиться, я скажу.

Никита Родионович зашагал по тротуару, не оборачиваясь. Миновал один квартал, другой, третий… Мальчик шел сзади; изредка раздавался его тихий кашель. Наконец, приблизившись к Ожогину, он произнес:

— Вот около стены дедушка читает газету. Подойдите к нему.

Ботинки дробно застучали по мостовой — паренек перебегал на противоположную сторону улицы.

Никита Родионович увидел метрах в пятидесяти от себя мужчину, который, вытянув шею, внимательно читал вывешенную на стене газету. Ожогин подошел к нему и остановился.

— Вы, кажется, продаете аккордеон? — спросил он через некоторое время.

Незнакомец оглянулся, посмотрел Ожогину в лицо:

— Да, фирмы «Гонер».

— Размер?

— Три четверти.

— Исправный?

— Нет. Немного западают два баса.

— Я могу его посмотреть?

— Приходите в пять часов на улицу Муссолини, номер девяносто два. Я вас встречу.

— Хорошо.

— Всего доброго!

Старик чуть наклонил голову и зашагал в сторону парка. Ожогин еще некоторое время постоял около газеты, делая вид, что читает ее. Потом медленно направился к дому. Из-за угла появился Грязнов.

— Аккордеон найден, Андрюша! — глядя в взволнованное лицо друга, произнес Никита Родионович и, улыбаясь, хлопнул Грязнова по плечу. — Теперь начнем играть…

Денис Макарович бежал домой, почти не чувствуя ног. Давно так учащенно не билось сердце, давно он не испытывал такого прилива радости. У дверей дома Денис Макарович остановился, чтобы отдышаться, придал лицу обычное сосредоточенное выражение и, глубоко вздохнув, открыл дверь.

— Ну и погодка! — сказал он, сбрасывая пальто и усаживаясь на излюбленное место возле печи. — В такой день только кости греть у огня.

Пелагея Стратоновна подбросила подсолнечной лузги в печь и с шумом захлопнула дверцу.

— Рано от холода прячешься, еще зимы нет.

— Ничего не поделаешь, старость одолевает! Рад бы не жаловаться, да не выходит. — Денис Макарович принялся растирать колени ладонями рук.

— Не так уж стар, как наговариваешь на себя.

— Стар, стар! — улыбаясь, возразил Изволин. — Что ни говори, а шестой десяток пошел — полвека со счету долой.

Пелагея Стратоновна слушала мужа и улавливала в его голосе волнение. Лицо Дениса Макаровича светилось радостью, морщины у глаз, всегда такие глубокие, казалось, разгладились, и на губах притаилась чуть заметная улыбка. «Сам все расскажет», — подумала она, вглядываясь в лицо мужа. Но Денис Макарович молчал. Пелагея Стратоновна отвернулась и начала сосредоточенно наблюдать за пламенем в печи. Изволин понял настроение жены.

— Ну, что ты, Полюшка? — Он встал и нежно взял жену за плечи.

Пелагея Стратоновна посмотрела на мужа, и ей вдруг захотелось рассказать ему о том заветном, о чем думала много дней одна, что волновало ее материнское сердце:

— Может, возьмем Игорька к себе, усыновим? Жаль ведь мальчонку.

Денис Макарович давно заметил, как тянется жена к Игорьку, как горячо ласкает его и заботливо хлопочет о нем. Он и сам привязался к смышленому, расторопному пареньку. Но жить было трудно. Изволин едва перебивался с женой, и мальчику, конечно, придется не сладко. Осторожно объяснил это жене.

— Понимаю, — взволнованно ответила та, — сама знаю, но люблю его, как родного…

Денис Макарович привлек к себе седую голову жены, погладил:

— Я тоже люблю его, но есть и другая причина, Полюшка…

— Какая же?

— Василия жаль. Хороший он человек, привык к Игорьку, полюбил его. Возьмем мы к себе мальчонку — останется Василий как без рук.

Пелагея Стратоновна задумалась. Муж сказал правду: она забыла о Василии. Действительно, ему одному будет очень тяжело. Трудно даже сказать, кто из них в ком больше нуждается: Игорек в Василии или наоборот.

— И как же быть? — Пелагея Стратоновна нерешительно поглядела на мужа.

— А так и быть, Полюшка: заботиться надо и о том и о другом, а разлучать их не следует. Пусть Игорек у нас почаще бывает… Подбери ему что-нибудь из Лениной одежонки — он совсем пообтрепался, а зима на носу…

На комоде звонко тикали часы. Денис Макарович поднес их к свету — стрелки показывали без пяти пять. Он вышел на крыльцо. На улице было еще довольно людно, но Денис Макарович сразу отметил приближающегося к дому покупателя аккордеона: «Не терпится, видно. Раньше времени пришел». И, открыв наружную дверь, он пригласил гостя следовать за собой.

В голове Дениса Макаровича еще копошились сомнения: «Может, не от Иннокентия? Может, что худое стряслось, а я, дурень, радуюсь…»

На Ожогина смотрели внимательные и немного близорукие голубые глаза. Седые обвисшие усы придавали лицу Изволина выражение мягкости.

Никита Родионович бросил взгляд на стоявшую в дверях второй комнаты Пелагею Стратоновну. Денис Макарович заметил это:

— Моя жена. Говорите свободно… От кого вы?

— От Иннокентия Степановича…

— Родной вы мой! — Денис Макарович бросился целовать смущенного и не менее его взволнованного Ожогина. — Родной вы мой! Значит, жив Иннокентий Степанович?