Между Обушенко и Шмелевым лежали на льду солдаты — в трех-четырех метрах один от другого, чуть дальше или чуть ближе к берегу, и тела их как бы образовывали на льду прерывистую зигзагообразную линию, которая называлась цепью.

Немецкий фугасный снаряд летел в эту цепь. Он уже дошел до верхней точки траектории и начал снижаться, набирая скорость и воя все пронзительней.

Войновский продолжал ползти вдоль цепи. Беспалов полз за ним и то и дело тыкался каской в валенки Войновского. Тогда Войновский оборачивался и сердито дрыгал ногой. Третьим полз Стайкин, время от времени подталкивая Беспалова под коленку стволом автомата, отчего тот принимался ползти быстрее и снова натыкался на Войновского.

Войновский полз и думал о том, что через минуту они доползут до позиции противотанкового ружья, и он сделает несколько замечательных выстрелов. Первым выстрелом он убьет снайпера на колокольне, а следующими — по амбразурам — выведет из строя все вражеские пулеметы. Тогда цепь поднимется в атаку, и они захватят берег.

Беспалов снова ткнулся ему в валенок, и Войновский сердито дрыгнул ногой.

В пятидесяти метрах позади цепи, неподалеку от позиции противотанкового ружья лежал пулеметчик Маслюк. Во время последней атаки Маслюк, поддерживая цепь огнем пулемета, выпустил три ленты; ствол пулемета раскалился до такой степени, что вода в кожухе закипела. Маслюк прижался к пулемету, чувствуя сквозь одежду приятную теплоту ствола, согреваясь и думая о том, что сейчас он согреется, возьмет котелок, пробежит к воронке, чтобы набрать там воды и залить кожух пулемета.

Ефрейтор Шестаков лежал, докуривая цигарку, и соображал, где бы ему раздобыть еще два запасных магазина к автомату. Он докурил цигарку, пока она не стала жечь пальцы; бросил окурок в воронку и принялся набивать диски.

Через пять или шесть человек от Шестакова лежал Севастьянов. Он лежал, закрыв глаза, и лицо его светилось непонятной, загадочной улыбкой. Время от времени Севастьянов беззвучно шевелил губами, а потом снова улыбался таинственно и радостно. Мысли его были далеки от войны: Севастьянов вспоминал прочитанную давным-давно книгу.

Рядом с Севастьяновым лежал Ивахин. Он быстро сдвигал и раздвигал ноги, пытаясь согреться, и вспоминал о том, как Леля провожала его на вокзале. Она вцепилась в него руками, ртом и ни за что не хотела отпускать от себя. И долго его рубаха была мокрой от ее слез, а неделю назад Леля написала, что просит простить ее и забыть, потому что она встретила другого, настоящего, и полюбила его: он фронтовик и с орденами. От этого воспоминания Ивахину стало еще тоскливей и горше.

Недалеко от него расположился пожилой солдат Литуев. Он лежал ногами к берегу и грыз сухарь. Скулы его быстро двигались под заиндевелым подшлемником. Литуев увидел ползущего по льду Войновского и перестал жевать.

— Товарищ лейтенант, в атаку скоро пойдем? — спросил он.

— Пока не передавали, — сказал Войновский. — Я предполагаю, что с наступлением темноты.

— Не волнуйся, — сказал Стайкин, подползая, — тебя не забудем.

Подле Литуева лежали два солдата — Проскуров и Грязнов. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, тихо разговаривали меж собой.

— Я тогда ей и говорю: пойдем, пойдем со мной, не бойся, не съем...

— А она-то, она?..

— Поломалась для вида, потом пошла как миленькая. Пошли прямо в рожь...

— Эх, жизнь была. Представить невозможно.

— Товарищ лейтенант, — сказал Проскуров, увидев Войновского, — водку скоро выдадут?

— Старшина обещал к вечеру, — ответил Войновский. Он обернулся, чтобы посмотреть, ползет ли сзади Беспалов, и в это время услышал истошный, нечеловеческий вопль:

— Тикай!

Кричал Стайкин. Войновский зажмурил глаза, вжался в лед, не понимая еще, в чем дело.

Снаряд упал прямо в цепь. Он легко прошел сквозь ледяной покров, глухо взорвался в глубине. Огонь и вода вырвались наружу, встали столбом. Войновский почувствовал, как воздушная волна ударила в уши, кто-то выдернул из его рук автомат, он стал легким как перышко и полетел, переворачиваясь в воздухе, проехал по льду, перевернулся еще раз и, наконец, открыл глаза. И тогда увидел воронку, черную и громадную, как озеро. Она дымилась, волны кругами ходили по ней, вода с шумом скатывалась через края обратно.

Войновский услышал протяжные стоны и быстро пополз к воронке.

— Кто ранен?

— Ну и жаханул, гад. Чемодан.

Войновский обернулся. Рядом лежал Стайкин. Правая сторона его халата была в рыжих пятнах.

— Ранен? — спросил Войновский.

— Брызнуло. И водой облило. Жаханул чемоданчик.

Ранен был Литуев. Осколок перебил ему ногу, и Проскуров уже перевязывал ее индивидуальным пакетом. Литуев негромко стонал. Солдаты со всех сторон сползались к воронке.

— Ну и дал прикурить.

— Двести семь, не меньше.

— Хорошо еще, что фугасный. Осколочный всех бы накрыл. До свиданья, мама, не горюй.

— Товарищ лейтенант? — Шестаков подполз и принялся ощупывать Войновского.

— Увы! — сказал Стайкин. — Опять я остался жив, как сказал мой боевой друг в сорок втором году, выходя из сгоревшего танка.

— Постойте, постойте, — перебил Войновский. — Ведь тут, рядом с нами, когда мы ползли, лежал кто-то?

— С вами пополз. Из лейтенантов-то? Где он? — Шестаков приподнялся и стал осматриваться. — В меня который стрелял.

— Позади вас человек полз, товарищ лейтенант. Неужели пропал?

— Беспалов его фамилия, — сказал Шестаков, — из артиллерии. Свояк нашего Молочкова. И, выходит, за ним последовал?

— Беспалов! — закричал Стайкин. — Где ты? Издалека донесся сердитый голос:

— Чего тебе? Отвяжись.

— Все целы, товарищ лейтенант, — сказал Проскуров. — Все на месте.

— Нет, нет, — взволнованно говорил Войновский. — Я прекрасно помню, кто-то лежал здесь, в цепи. Как раз на этом месте. — Войновский показал рукой на воронку. — Я отлично помню. У меня хорошая зрительная память.

— Впрямь был кто-то, — сказал Литуев. Проскуров наложил ему жгут, и Литуев перестал стонать. — Он еще огонька у меня просил, а, я отвечаю: не курю.

— Память у тебя отшибло, — сказал Проскуров. — Это я у тебя огонька просил. А ты и сказал: не курю. А я, видишь, живой. Значит, это не я?

— Ты-то просил, это верно. А он тоже просил. Он тоже человек. Ой, тише ты. — Проскуров натягивал на раненую ногу валенок и сделал чересчур резкое движение, отчего Литуев вскрикнул.

— Кто же это? — спросил Шестаков, пугливо оглядываясь по сторонам.

— Севастьянов! — крикнул Войновский.

Севастьянова слегка отбросило взрывом в сторону, но он, кажется, даже не заметил, что рядом разорвался снаряд, и по-прежнему лежал, закрыв глаза и улыбаясь своим мыслям. Он все-таки услышал Войновского, посмотрел на него и приподнялся на локтях.

— Севастьянов, вы же рядом были. Вы не помните, кто лежал здесь?

— Не помню, товарищ лейтенант, — сказал Севастьянов. — Может быть, и я. Не помню. — Он лег и снова закрыл глаза.

— Где же он? — задумчиво спросил Шестаков и посмотрел на воронку. — Может, взрывом отбросило?

— Был, истинно говорю, был человек, — живо говорил Литуев. — Он еще огня у меня просил, а я отвечаю: не курю. А кто такой — убей, не помню.

— А ты иди, — сказал Стайкин, — не задерживайся. Без тебя разберемся. Ты теперь тоже с довольствия снят.

— И то верно. Пойду, братцы, не поминайте лихом. Живой буду, напишу. Прощайте, братцы. — Литуев пополз по льду, и раненая нога волочилась за ним, как плеть. Проскуров полз сбоку и поддерживал Литуева рукой.

— Из новеньких, может? — спросил Шестаков.

— Кострюков? — сказал Войновский.

— Кострюков еще утром уполз, товарищ лейтенант. Ему руку оторвало правую. Я сам его относил.

— Кто же это?

— Молочков! — воскликнул Стайкин. — Он самый.

— Он же убитый. — Шестаков посмотрел на Стайкина и покачал головой.

— Неужели не он? Ах, господи...

— А где Маслюк? — спросил Войновский.