Безусловно, наш дом отличался от всех других, которые я знаю. Устойчивость и прочность быта просто претили отцу, и поэтому наш безалаберный бестолковый дом хронически пребывал в состоянии временного устройства, что совершенно не мешало самым разнообразным и интереснейшим людям толкаться у нас с утра до вечера.

Денег никогда не было. Одеты мы все были из рук вон плохо, но ничуть этим не тяготились. В одном из писем папа мне писал:«… если бывают денежные затруднения, то только от моего характера, который не умеет рассчитывать и экономить, как это делают другие люди».

Наверно поэтому весь наш быт строился на слове» пока». Вместо кровати» пока» покупался матрас, затем какой‑нибудь подвыпивший умелец доделывал к нему козлы. Старый Элин сундук заменял собой шкаф, и в него» пока» складывались самые неожиданные и невероятные вещи: старинная бабушкина кружевная накидка и папины стенограммы, разрезной нож из слоновой кости и флакон от маминых духов, рецензии на спектакли и занафталиненные зимние пальто.

Перспектива основательной» генеральной» уборки вызывала неизменный протест, и если за этажерку, служившую» пока» вешалкой, заваливалась вдруг любимая, потертая кепка, папа решительно заявлял: «Нечего лезть, поднимем, когда надо будет!»

Вот это» поднимем, когда надо будет!«было основой основ нашей домашней жизни.

Работа с Бергельсоном заставила отца превозмочь себя, но это стоило ему огромных усилий. Возвращаясь с репетиции, он ложился на мамин диван все с тем же отсутствующим отрешенным выражением лица, которое я наблюдала у него все эти месяцы. Рядовая постановка, какой была» Мера строгости», не могла вывести отца из состояния затянувшейся депрессии.

Не помню, как и когда впервые заговорили дома о» Короле Лире». Вообще, сыграть роль Лира отец мечтал чуть ли не с детства. Его соученики по рижскому реальному училищу рассказывали, как он чуть ли не до слез потряс старого учителя литературы, прочитав на уроке сцену проклятия Гонерильи. Присутствовали они и при том, как учитель предсказал своему ученику будущее великого актера. Так что о роли Лира отец мечтал давно. Вот что он сам рассказывает об этом в своей статье» Моя работа над» Королем Лиром»:

«В тридцать втором году в моей жизни было много горя. Я потерял за очень короткий срок несколько близких мне людей. Эти утраты настолько выбили меня из колеи, что я стал подумывать вообще бросить сцену.

Выходить на сцену и играть свои старые роли стало для меня невыносимым. В этих ролях были комедийные эпизоды, смешившие весь зрительный зал. Мне же этот смех казался чужим. Мне было завидно, что люди могут смеяться. Я сам был тогда внутренне лишен этой возможности. Я твердо решил уйти из театра.

Но мои товарищи по театру, желая вернуть мне интерес к жизни и к работе все чаще и чаще говорили: «Вот вы сыграете Лира…»

Во мне жило первое школьное впечатление о трагедии, я помнил, как плакал мой учитель, когда я читал последний акт. С тех пор я к трагедии больше не возвращался. Детские воспоминания сохранили мне только пессимистическую сторону трагедии. Я помнил, что там происходит катастрофа, гибель. Это как нельзя соответствовало моему настроению. Внутренне я очевидно понимал, что освободиться от тяжести давившего на меня горя можно только с головой окунувшись в работу. И я начал серьезно подумывать о том, чтобы поставить» Короля Лира» у нас в театре.

… Помимо юношеского увлечения за Лира говорило еще следующее: Госет — театр еврейский. Актерам этого театра легче играть в пьесах, которые имеют определенный национальный колорит. В» Короле Лире» такой колорит можно было угадать и обнаружить, ибо, на мой взгляд, эта трагедия Шекспира во многом сродни библейским легендам. Я бы сказал даже, что это притча о разделе государства в вопросах и ответах.

В первые годы моей жизни я учился в еврейской школе, там мне приходилось изучать всякие теологические науки (Библию, Талмуд, комментарии к Талмуду). Кроме того, и быт в доме моих родителей был очень патриархален; он был весь пронизан религиозными представлениями, которыми жил отец. Но повлиять это на меня не могло. Своеобразная поэзия этих книг вошла в мое сознание. Трагедия о Короле Лире была по самому образному строю своему близка этой древней поэзии. И я наконец решился».

Михозлс, действительно, с головой окунулся в работу. Наши крохотные комнаты постепенно разбухали от бесчисленных русских и немецких переводов Шекспира, которые приносили папе старички — букинисты.

Когда бы я ни проснулась, сквозь приоткрытую дверь я видела его расхаживающим по узкому коридору с книгой в руках. Только глубокой ночью он имел возможность сосредоточиться на своей работе, ибо остальное время суток его буквально рвали на части. Дома, на приемах, в театре, на художественных советах, в гостях — всюду люди. Только ночью он оставался наедине с самим собой.

Впрочем, и ночью случались неожиданности.

Однажды, темным зимним утром я проснулась и обнаружила, что папа не вернулся домой. Я бросилась звонить» вниз». К телефону подошел Чечик и попросил меня от папиного имени немедленно спуститься. Он сидел, обложенный подушками на диване у Зускиных и слушал радио.

Передавали сообщение об убийстве Кирова.

Я стояла в полной растерянности: папа сильно кашлял и тяжело дышал. Не рискуя прервать профессионально — траурный голос диктора, я мучительно соображала, что же могло стрястись. Уходил он из дому совершенно здоровый, вернулся больной, когда он успел простудиться и если заболел, то почему не вернулся домой, а находится здесь, внизу, где ему вообще так тяжело бывать?

Выяснилось вот что: возвращаясь в эту снежную ночь домой по морозным пустынным улицам Москвы, он поймал себя на том, что громко читал монолог Лира (на идише), чем, по — видимому, оскорбил слух трех молодчиков, сильно навеселе, которые с традиционным» Бей жидов! Спасай Россию» бросились его избивать. Никогда мы не пытались выяснить случайно или не случайно встретилась ему эта пьяная компания в столь поздний час. Однако, поскольку пьянство — явление нормальное и более чем распространенное на ночных улицах, то ничего подозрительного (во всяком случае тогда) я в этой встрече не усмотрела. В своем рассказе папа скромно умолчал о том, что если бы не его богатырская сила, ему бы не уйти живым.

Ночные побои кончились затяжным плевритом — отцу отбили легкие. Произошло это в роковую ночь на первое декабря тридцать четвертого года — ночь убийства Кирова. Думаю, что и отец отнесся к этому» происшествию» как к случайности, домой же он не поднялся, чтобы не напугать меня своим кашлем и синяками.

Тридцать четвертый год проходил под знаком подготовки к» Лиру».

Как художественный руководитель театра Михоэлс не имел времени посвятить себя работе над одним только спектаклем. «Лир» требовал огромной подготовительной работы, «строительных лесов», по его выражению, занявшей в общей сложности больше двух лет. За это время были сделаны две постановки — «Мера строгости» Д. Бергельсона и» Миллионер, дантист и бедняк», водевиль французского драматурга Лябиша, которую ставил Леон Муссинак, режиссер из Франции.

Прочтя пьесу, отец с наслаждением, буквально купаясь в находках, проиграл нам дома всю роль Бедняка, но роль эта понравилась Зускину и Михоэлс, как старший, уступил. В спектакле он играл Дантиста.

Жан — Ришар Блок, побывавший на спектакле, написал:«… Замечательный артист Михоэлс создает из Дантиста Трепана образ, не раз соприкасающийся в своей выразительности с лучшими образами Чаплина».

А мне как раз запомнился эпизод, где влюбленный Бедняк — Зускин хочет броситься в Сену от несчастной любви, и во всей грациозной нелепости его фигуры, в его пластике и обаянии было действительно что‑то от Чаплина.

От того периода мне запомнились бесконечные переговоры с режиссерами, художниками, репетиции, репетиции и репетиции. Я уже писала, что до определенного времени ни у нас ни у папы жизни вне театра не было. Мы жили каждой его удачей и неудачей, каждой находкой в роли и мизансцене.