Знаменский был великолепным прозаиком, острым публицистом, вдумчивым критиком, объективным редактором, мудрым, душевным человеком. Он шел в одной «упряжке» с Федором Абрамовым, Евгением Носовым, Виктором Астафьевым, однако, по чьему‑то злому умыслу ни в каких литературных «реестрах» России практически не значился.

Всего лишь год не дожил Знаменский до своего 75–летия. Как ни прискорбно это сознавать, его уход из жизни был связан, как и в юности, с предательством так называемых «друзей». Однако книги Знаменского продолжают будить в людях чувства гордости за русский народ и, прежде всего, за возрождающееся казачество. Знаменский был казаком по роду — племени, по духу, по характеру, по всему складу своей жизни. И это наложило на его творчество отпечаток истинного рыцарства и благородства.

Мне посчастливилось знать Анатолия Дмитриевича добрую четверть века. Не скажу, что были мы друзьями, нет, такого «нахальства» даже теперь, задним числом, я себе не позволю. Тут и разница в возрасте, и он — мэтр, а я, собственно, кто и что?.. Кстати, это он, Знаменский, как‑то порекомендовал мне подумать о вступлении в Союз писателей.

В последние годы Анатолий Дмитриевич часто заходил к нам в редакцию «Кубанских новостей» и по обыкновению с ехидцей спрашивал: «А знаете, зачем я пожаловал? Нет? Чтобы дать руководящие указания редактору». И заливался смехом до слезинок в глазах. Иногда приносил в газету свои материалы на самые жгучие, неотложные темы, и эти публикации, как правило, имели широкий резонанс. Нередко заходил и просто так, чтобы отвести душу. Но гораздо чаще, ну не каждый день, мы прогуливались в уютном садике у его дома (недавно застроенного гаражами). Дело в том, что мы жили, можно сказать, в одном квартале, только на разных улицах, и Анатолий Дмитриевич, бывало, еще с утра позвонит, поинтересуется: «Как у вас вечер? Может, прогуляемся?». Я, естественно, всякий раз соглашался, потому что это были уникальные в своем роде прогулки, о чем я еще скажу…

Вскоре после публикации моей маленькой повести «Даша и Рыжка» Анатолий Дмитриевич, войдя в редакторский кабинет и поздоровавшись, как всегда, — «Привет! Привет!» — молча расстегнул свою неизменную спутницу — папку темно — коричневого цвета, извлек оттуда листок, почему‑то всего лишь единственный (обычно его статьи были на полгазетной полосы), и я еще не успел вымолвить: «Это и все?», как он, нарочито откашлявшись, изрек: «Вот вам моя рекомендация. В Союз. О двух других не беспокойтесь, я уже договорился».

Прием в Союз, надо сказать, имел в нашей организации одну удивительную особенность. Если говорить открытым текстом, без обиняков, то организация состояла из двух «палат» — чисто русской и русскоязычной (замечу в скобках: вторая, русскоязычная, с развалом СССР моментально откликнулась на призыв своих демократических вождей, вроде Евтушенко, Вознесенского, Шатрова и К°, и выделилась в отдельную организацию так называемого Союза российских писателей). Русскую «палату» в СП негласно возглавлял Анатолий Знаменский, русскоязычную — Юрий Абдашев. И хотя русскоязычные в ту пору составляли где‑то четвертую или даже пятую часть всей организации, они, представьте, при голосовании могли сотворить «погоду»: вот недостает, по их милости, вступающему всего — навсего одного голоса и все, хоть ты умри. Случалось, годами никого не принимали в Союз: одного при голосовании рубили те, другого — эти…

Ведь известно было наперед, по какую сторону баррикад окажется вновь принятый. Потом вдруг наступал «Юрьев день» — принимали и с того, и с другого фланга. Как рассказывал мне сам Знаменский, этому предшествовали его переговоры (обычно телефонные) с Абдашевым. Договаривались по — рыцарски: такого‑то не «рубить»!

Тут уместно будет заметить: дух рыцарства был присущ Знаменскому в широком смысле, с ним можно было смело идти в разведку, коль пообещал — не подведет! Абсолютно обязательный во всем — в мыслях, в творчестве, в поступках, — это было, пожалуй, одним из самых ярких качеств характера Анатолия Знаменского. Другое, столь же важное и яркое его качество — оптимизм. Какой-то генный, жизненный, не наигранный оптимизм. Нет, он не был рубахой — парнем, этаким весельчаком, балагуром. Дело совсем в другом.

Приведу всего один эпизод. Как‑то мы разговаривали по телефону, и я пожаловался: мол, как дальше жить, Анатолий Дмитриевич? Что будет с Россией? Ведь завлабы, всякие эти Гайдары, Чубайсы, бурбулисы, Шахраи завладели страной, и не видать никакого

просвета. В трубке какое‑то время молчание, потом послышался глуховатый голос: «А вы, дорогой, не расстраивайтесь по этому поводу. Татаро — монголы вон сколько лет хозяйничали на Руси? Триста, а чем все закончилось?!». «Спасибо, — только и ответил я, — ус — по — ко — ил…». И мы оба рассмеялись. Грустно рассмеялись.

…А это случилось накануне августовского переворота в стране. В воздухе царила эйфория бесшабашной свободы и вседозволенности. Целыми днями транслировались заседания Верховных Советов СССР и России. Какие это были увлекательные спектакли!.. Но обманутый народ все равно жаждал правды. В Краснодаре в те дни чуть ли не нарасхват были два молодых российских депутата, которые выступали на предприятиях, в редакциях газет, в вузах… Мы тоже пригласили их, чтобы послушать, порасспрашивать. И что же? Эти 30–летние депутаты — кстати, один из них впоследствии создавал наше кубанское «Отечество», а второй окопался в ведомстве Чубайса — такую волну погнали: дескать, все, конец тоталитарному режиму, конец «руководящей» и «направляющей»! Нет и не будет возврата к сталинизму… И так далее в том же духе. Не секрет, кое — кому из писателей пришелся по душе крайний радикализм молодых «слуг народа», послышались голоса одобрения: «Правильно!», «Давно пора!».

И тут слово взял Знаменский. Усмиряя свое волнение, он слегка, «кхе — кхе», прокашлялся, выдержал многозначительную паузу и, обращаясь к гостям, вдруг сказал: «Милые вы наши ребятки! Хотел бы я посмотреть на вас этак лет через десять или даже через пяток — какого Лазаря вы запоете? У меня, пожалуй, больше, чем у кого‑либо из присутствующих, оснований обижаться на Сталина, однако, боюсь, как бы вместе с озмылками не выбросили мы и ребенка. Прошу вас: повнимательнее присмотритесь к тем, кто несет нам эту самую свободу — к Собчакам, поповым, Заславским, да и к Горбачевым, ельциным, Яковлевым, шеварнадзе тоже… Попомните мое слово, это новоявленные иуды…».

Анатолий Дмитриевич говорил что‑то еще, но мне запомнилось именно это. Эффект от встречи с молодыми депутатами России оказался совершенно иным, нежели ожидалось.

За бескомпромиссность суждений, за нескрываемую русскость и патриотизм оппоненты как только ни называли Знаменского: и ортодоксом, и коммунистом (кстати, членом партии он оставался до самой кончины), и патриотом, и даже сталинистом. Вот это последнее, «сталинист», звучало применительно к Знаменскому, мягко говоря, странно. Однажды, в разговоре о том, как многие, казалось, прежде порядочные люди перебежали в лагерь «демократов», я спросил: «А почему, Анатолий Дмитриевич, вас считают сталинистом?..». «Может, потому, — ответил он, — что я провел свою молодость в сталинских лагерях?». Улыбнулся многозначительно, помолчал, потом вполне серьезно сказал: «Имейте в виду: в название «сталинские лагеря» лукавцы вложили большую долю лицемерия. Зачем, скажем, обижать Ежова, Ягоду, Берию?.. Да только ли их! Я не знал ни одного русского начальника ГУЛАГа. В этой системе действовали совсем другие люди — коганы, берманы, Френкели… Теперь их дети и внуки поносят Сталина, приписывают ему все беды и преступления. Но ведь это явное искажение истории…».

Несколько ранее, когда авторитет партии еще не был окончательно расшатан Горбачевым и его компанией, когда за всеми публикациями незримо следило недремлющее око (цензура), ежемесячник «Кубань» начал печатать главы из нового романа Анатолия Знаменского «Золотое оружие республики», названного потом дилогией «Красные дни». На секунду отвлекусь: кто читал этот роман, думаю, согласится со мной — его одного достаточно, чтобы автору стать известным и уважаемым писателем. Я в ту пору работал в «Кубани» заместителем редактора и довольно часто общался со Знаменским в связи с публикацией его романа. Что скрывать, мы не особо вчитывались до набора в его рукопись, хорошо знали: Анатолий Дмитриевич не только талантливый прозаик, но и сам отменный редактор. Кстати, это качество — умение редактировать — доступно далеко не всем писателям, а лучше сказать, не многим, даже единицам. И вот однажды, когда корректура номера была уже готова к вычитке, заявляется