Хочу пояснить: Анатолий Дмитриевич, как, быть может, никто другой, сам был отменным критиком, и под его руку, честно говоря, лучше было не попадать. Он буквально на лету улавливал суть рукописи, ее достоинства и недостатки, и если его просили высказать свое мнение о будущем произведении, он тут же отвечал: «Эту возьму, а вот эту — нет, потому как вижу — чушь собачья». Это у него было коронное — «Чушь собачья». Мог еще добавить: «Лучше не связывайтесь — графоман!».
Не без удовольствия делился Знаменский тем, что сообщали ему о прочитанных его книгах коллеги и читатели из ближних и дальних городов страны. Как‑то похвалился: «Юрий Бондарев звонил, понравилась ему моя «Альтернатива». Подумалось: еще бы не понравиться! «Донской альтернативой» зачитывались сотни, тысячи кубанцев, эта вещь была подлинным прорывом в общественном сознании.
Не секрет, писатель был чуток к отзывам о его творчестве в местной прессе. А, собственно, где ж еще? Но вот загадка: ни разу, ни единым словом не обмолвился он о моих публикациях о нем. Правда, их и было не так много, может, пять, может, шесть — семь. И посвящались они либо выходу его новой книги, либо очередному юбилею. На память приходят две таких публикации, каждая на полную газетную полосу: первая о дилогии «Красные дни», вторая — о его 70–летии весной 1993–го. Как‑то родные Анатолия Дмитриевича открыли мне «секрет»: «Раз ничего не говорит, значит, доволен. Мы‑то знаем — доволен!..».
Надо сказать, что не только центральная, но и местная пресса не очень баловала писателя своим вниманием. Публикации на страницах газет появлялись от случая к случаю, в основном «по случаю». Серьезные, обстоятельные исследования творчества Знаменского изредка публиковались за подписями профессора Николая Глушкова, литературоведов Ирины Гусаровой, Николая
Михайлова, Лидии Фоменко, публициста Евгения Берлизова, донского краеведа Антона Казьмина, еще одного — двух ученых…
В их ряду долгие годы пребывал и Виталий Канашкин, о котором здесь не хотелось бы даже упоминать, если бы не столь трагическая развязка, вызванная его бесчеловечностью и коварством. Из песни, как говорится, слов не выкинешь.
Господин Канашкин принадлежит к тем странным людям, которым абсолютно все равно, хвалят их или ругают, главное, чтоб говорили о них. Критик Канашкин издал с десяток книг о том, как не надо писать стихи и прозу, при этом сам ни единой строчкой не показал, как же надо писать. С кем и с чем только не сравнивают господина Канашкина. С автомобилем без тормозов. С пьяным, в руках которого граната. С инструктором по плаванию, ни разу в жизни не входившим в воду.
Лично я не придаю этим метафорам особого значения. Но знаю доподлинно: любимое слово Канашкина — эпатаж. Своеобразный садист — скандалист. Без этого он жить не может. Канашкин вездесущ: проводи его в дверь, он через замочную скважину вернется, или через окно. Он весь какой‑то ходульный и схожий со знаменитостями: лицом вроде Евтушенко, походкой — в Борю Моисеева, повадками — в Аллу Борисовну, голосом — в Верку Сердючку…
С давних пор, когда Канашкин был еще совершенно безвестным, он все свободное время проводил возле писательской организации, у врат храма, как вот те, которые сидят и ждут — вдруг подадут. Так бы и сидел этот критик, никем не замеченный, если бы не подвернувшийся случай. И случай тот, надо сказать, довольно загадочный.
Одному русскоязычному партократу показалось, что молодой прозаик Виктор Лихоносов слишком круто пошел в гору, надобно, дескать, осадить. Выбор пал на Канашкина: этот, дескать, все может, давай, доцент, проучи! И он «проучил», тиснув в альманахе «Кубань» статью «Куда бежит Троха?». Объективности ради нужно признать, статья‑то в основе своей была справедливая, может, с некоторыми передержками. Однако какой ор
поднялся в общественных кругах от Кубани до столицы! Из Москвы в Краснодар срочно пожаловал сам «Дядя Степа» и, прирожденно заикаясь, вопросил: «А где тут этот…?» — в его устах фамилия Канашкина прозвучала непотребно слуху…
Однако, не многие и не сразу догадались об истинных мотивах той скандальной публикации. А ларчик открывался просто. Редактором альманаха был Анатолий Знаменский, вот на него-то и обрушился основной удар за публикацию: мол, причем тут какой‑то кандидатишко, ты — редактор, ты — прозаик, а, следовательно, ты и… завистник?.. Как бы там ни было, а коварная задумка русскоязычного идеолога из партийных верхов достигла своей цели: два русских писателя, абсолютно не схожих, шедших каждый своим путем, рассорились и не подавали друг другу руку как минимум полтора десятка лет. Вот уж воистину: разделяй и властвуй! Настанет время, и критик Канашкин будет верноподданнически превозносить Лихоносова до небес и зверски тиранить Знаменского, но это потом…
Тут, пожалуй, уместно привести весьма симптоматичный эпизод. Как‑то накануне краевого семинара редакторов городских и районных газет я напомнил идеологу крайкома просьбу журналистов о возможной встрече с писателем Знаменским, которого сам, кстати, знал еще только по книгам. Секретарь крайкома покачал головой: «Зря затеваете! Откажется… — и добавил: — Писатели книги пишут, им не до вас и ваших газет…». Как ни странно, Анатолий Дмитриевич ответил на наше приглашение согласием, уточнив только: где, когда и о чем разговор?
Из того его давнего размышления о призвании и признании писателя мне особенно запомнился эпизод об отношениях редакций к авторам.
«Однажды в альманах «Кубань», — повел разговор Знаменский, — поступила по почте школьная тетрадка с рассказом, написанным бисерным почерком. Автор, а им был сельский учитель русского языка и литературы, просил редакцию оценить рассказ и, по возможности, как сами догадываетесь, опубликовать. Литконсультант, читавший рассказ, передал рукопись ответсекретарю, пожав при этом плечами: дескать, и почерк неразборчив, и толком не поймешь, о чем он. Примерно с теми же словами ответсекретарь пришел к редактору. Тот, недолго думая, распорядился: «Ну и верните тетрадку автору, может, она ему пригодится, вон сколько там еще чистых листов…».
Тетрадку учителю вернули. А он, настырный, снова ее в конверт — и в журнал «Новый мир». Там ситуация повторилась, но с точностью до «наоборот». Младший редактор, не дочитав рукопись, побежал к старшему: «Вы только посмотрите, как сочно, как оригинально». Тот — к ответсекретарю, ответсек — к заму, зам — к редактору: «Александр Трифонович, вы только полюбуйтесь, — талант!..» Твардовский велел снять из очередного номера равный по объему материал, а рассказ учителя поставить. Твардовский умел распознавать таланты на взлете. А тем автором был наш Виктор Лихоносов, которого теперь знает вся страна, которого мы высоко ценим и любим».
Такими словами закончил свой рассказ Анатолий Знаменский о своем коллеге. Никто из нас ни сном, ни духом не подозревал, что Лихоносов и Знаменский давно находятся во враждебных отношениях, не общаются, на чем, надо сказать, «грели руки» их недоброжелатели. Как я впоследствии убедился, личная симпатия или антипатия никогда не заслоняла Анатолию Дмитриевичу истину, не мешала ему судить трезво, объективно о человеке, о событии.
В середине 80–х доцент Канашкин напечатал в альманахе «Кубань» цикл статей о литературном процессе на Кубани. В этом «цикле» критик отчаянно размахивал саблей, не открывая глаз, за что писатели выдали полной мерой, прежде всего, редактору альманаха, новому, не Знаменскому; а в отношении Канашкина вынесли «вердикт»: впредь чтоб и духу его тут не было! Короче говоря, в писательских кругах Канашкин стал как бы «персоной нон грата».
Но чудны дела твои, Господи. Где‑то с год спустя в разговоре со мной опальный Канашкин будто между прочим спросил: «Как вы думаете: не стать ли мне членом Союза писателей? Не занять ли пост редактора альманаха?». Честно говоря, я посмотрел на него, как на тронутого, но вслух, не без иронии, сказал: «А право, любопытно. Очень даже любопытно!..».
Тут вскорости наш Канашкин взял и ни с того ни с сего перенес какой‑то инфаркт, чем внезапно разжалобил сердобольных «инженеров человеческих душ», а через какое‑то время, представьте себе, был принят в Союз писателей СССР. А еще через какое‑то время осуществилась и вторая его сумасбродная мечта: он был назначен редактором альманаха «Кубань». Фантастика? Сказка? Многие терялись в догадках. Да, в общем‑то, истина покрыта тайной и по сию пору. Одна из версий, весьма похожая на правду, — длань Знаменского. С его мнением считались и в крайкоме, и в СП в Москве. Сегодня многие писатели убеждены: этого джина выпустил из бутылки Знаменский. Конечно, Анатолий Дмитриевич хотел видеть его объективным критиком, а не литературным террористом, однако, случилось именно второе.