Но более всего мне запомнились казачья папаха серого каракуля и точно такой же воротник пальто. Запомнился также плащ стального цвета. Какие‑то простые безрукавки. И еще запомнилась его папка. Тонкая! И кажется, всегда острая, как он сам.

Но, несмотря на аккуратно — неброский свой вид, он всегда был в центре внимания.

Он всегда был в центре внимания, где бы, в какой бы аудитории и в какой бы момент ни появился. В кипящем ли народом фойе писательской организации или на собрании на трибуне. А на трибуне он загорался и бледнел особенно и, казалось, жил стихией мысли и слова. Или на аллее посреди кедрово — сосновой рощи в подмосковном Доме творчества — Переделкино. Или в Сочи, на даче краснодарской писательской организации. Или в массе простого народа в электричке: он всюду и всегда оказывался в центре внимания!..

Он обладал какой‑то магической притягательностью и собирательной энергией. Немедленно привораживал к себе! И «левых», и «правых», и «центристов», и «нейтралов». Как притягивает к себе металлические стружки магнит. И немедленно все нити разговора, какого бы направления он ни был (о каком‑то романе, о поэме, по физике ли, химии, космонавтике, или о каком‑то военном сражении), вдруг немедленно оказывались «в его руках».

Главными причинами такого его магнитического притяжения были, думаю, природный казачье — крестьянский ум; хватка атамана, предводителя (он рассказывал: Знаменских часто выбирали на Дону в атаманы!); его сломанная, отражающая судьбу русского народа, необычная судьба; приобретенные на Крайнем Севере, в лагерях, его уникальные энциклопедические знания…

Нет с нами Знаменского. Знаменский с нами!..

Шесть лет с тех пор прошло, как его не стало. А помню, как сейчас…

Едем мы к нему в Хадыженск. Я за рулем. Он — рядом.

Молчим. Я сосредоточен на дороге. Он в задумчивости. Как бы в предощущении чего‑то, а может, в воспоминаниях горького прошлого. Едва ли его жизненные неурядицы будут понятны сегодня. А тогда…

На выезде из Краснодара, у поста ГАИ нас остановили. Я выхожу из машины, ко мне подходит сержант милиции и вежливо просит взять в машину пару пассажиров.

— Что вы?!. — тоже вежливо отвечаю я. — Со мной едет сам (!) Знаменский!

— A — а!.. Тогда поезжайте! — несколько стушевался сержант и взял под козырек.

То ли он знал Знаменского, то ли на него произвело впечатление слово «сам»? Да и наша «Волга» была правительственного образца, черного цвета, к тому же еще и в экспортном исполнении — с никелированной окантовкой по кузову.

Анатолий Дмитриевич выдержал паузу, а как только мы отъехали от ГАИ, ухмыльнулся.

— Хм! И как это ты?.. — проговорил он, крутнув головой.

— Получилось как‑то…

И я как бы отмахнулся от забавного эпизода. Мне хотелось продолжить наш разговор, начатый еще у меня дома. Тема щекотливая. А при посторонних…

Дело в том, что мы с ним чуть ли не всю ночь «прокоротали» за разговорами. Благо у меня квартира однокомнатная, и мы могли разговаривать, лежа в постели.

Жена моя Рая под наш гомон не раз засыпала и просыпалась. Словом, спала неважно. Но ни разу не упрекнула нас. Она глубоко уважала Анатолия Дмитриевича за его всегдашнюю деликатность, за ум, за умение рассказывать… Извиняясь за причиненное беспокойство, он забавно так оправдывался:

— Не могу же я нести в гости скуку!

Он относился к Рае неизменно уважительно за ее радушие и гостеприимство. Соревновались в умении заваривать чай. Знаменский научился этому искусству на «северах». Делал он это с «чувством, с толком, с расстановкой». Рая училась и удивлялась его умению.

А рассказчиком он был интересным: слушаешь его, словно захватывающий роман читаешь. По словам Раи, Анатолий Дмитриевич в этом даже Виктора Астафьева превосходил.

Во время Дней советской литературы на Кубани Знаменский пригласил нас, меня и Раю, в гостиницу навестить его старого друга Виктора Петровича Астафьева. В ту ночь мы до утра просидели в номере. Что и говорить — Виктор Астафьев был неиссякаем в своих устных рассказах. На мой взгляд, они оба — и Знаменский, и Астафьев — были одинаково талантливыми рассказчиками. Всю ночь проболтали, перебивая друг друга: «А помнишь…».

Когда его долго не было, Рая озабоченно спрашивала:

— Неужели у вас так долго заседания бюро не было?

Анатолий Дмитриевич был на протяжении многих лет членом бюро писательской организации и заместителем ответственного секретаря. Так что обязан был быть на всех заседаниях. После заседаний он шел ко мне на ночлег. Вот уж где мы давали волю своим разговорам. Говорили обо всем — о Миронове, о Троцком, о «детях Арбата», которые опять вернулись на Арбат…

…Хотелось, чтобы Анатолий Дмитриевич затеял этот разговор, и сейчас, в дороге. Я мельком скосил на него глаза.

Анатолий Дмитриевич сидел с устремленным вперед взором. Наконец проговорил в продолжение каких‑то грустных своих мыслей: «Как бы эти детки не натворили больших бед, чем их отцы…».

Мы ехали уже по поселку Кутаис. Дорога шла по гребню хребта.

— Во!.. — восхитился Анатолий Дмитриевич открывшимся перед нами пейзажем.

Отсюда, с горного хребта, вся даль видна. Долина с редким изрядно порубленным лесом, «умудренные» морщинами скалы, мрачное ущелье с еще не растаявшей дымкой утреннего тумана; сверкающий бисеринками «битого стекла» водопад, мирно пасущееся на лужайке стадо коров, у куста можжевельника лежит овчарка, стерегущая стадо, рядом пастух варит на костре себе завтрак. Над костром вьются струйки дыма. И над всем этим — небо без единой «помарки».

Знаменский затих. Он способен восхищаться даже легчайшей дымкой утреннего тумана. А тут… Душа и небо обнялись. Казалось, вся глубь Вселенной перед тобой открылась. Все скорби и беды глохнут в таком бескрайнем просторе.

На сельской улице — люди.

— …Истоки каждого писателя в народе, вот в этих простых душах. Их даже литература одесситов не испортила, не научила скрывать свои чувства за банальными словами.

Опять на некоторое время умолк в глубоком размышлении и уже спокойнее продолжал:

— Если бы не Сталин… Видно, Бог нам его послал, этого русского из русских грузина Иосифа Виссарионовича Сталина. Вот уж кто был настоящим русским патриотом. Патриотом великой России. Он, он защитил нас от сионизма! А от фашизма уж мы сами, во главе же с ним, защитились.

Взглянул на меня, и как бы извиняясь, добавил:

— Я‑то в то время мытарствовал в лагерях, тянул срок. А ты… Ты погибал под Сталинградом…

— Было такое, было… — вспомнил я свои военные пути — дороги. Знаменский покивал согласно. Он думает о чем‑то о своем. Я его слушал, а сам примеривался, как лучше перескочить

деревянный мостик с проломленной доской, перекинутый через вспененную горную речушку. Проскочить так, чтобы не провалиться колесом в зияющую дыру.

Зато на равнине дорога прямая, как стрела. На ней в сон клонит.

В окно потянуло милым запахом увядания скошенных трав. Равнина вся в свете белых берез. Ни ветерка. Вода в озере, — как гладь стекла.

— Останови! — просит Знаменский.

Сворачиваю на обочину. Выходим из машины.

Притенив глаза рукой, — оглядывает местность. Смотрит

щурясь…

Небо безоблачно и синее — синее, как в сказке. Знаменский молчит, оцепенев от волнения. Только он умеет так «разговаривать» с тишиной.

Наконец, осуждающе бросает:

— И чего человеку надобно?! Живи и радуйся! Так нет же… Он затевает распри, междоусобицы, войны…

Лицо его печально.

— Да еще какую великую войну мы выиграли, — подводит он итог своим мыслям.