С тех пор как умерла моя жена, Леора, наша работница, окружила меня прямо-таки материнской заботой. Вот и это субботнее утро началось с того, что Леора принесла мне завтрак прямо в постель. Не могу сказать, что это доставило мне большое удовольствие, однако я ие хотел обижать добрую женщину. Я просмотрел утреннюю почту и принялся за рукопись, присланную мне из издательства.

Леора убирала соседнюю комнату, тяжело ступая на носках. Для нее издатель был весьма впечатлительной личностью, чье вдохновение могло испариться даже при звуке встряхиваемой тряпки.

Зазвонил телефон и я снял трубку.

— Добрый, день, папа,— услышал я голос Билла. Несмотря на все наши ссоры я не смог удержаться от глупой радости.

— Добрый день, Билл!

Мы замолчали. Я ощутил его смущение так явственно, будто сын был рядом. Впрочем, и сам я был смущен не меньше.

— Как живешь, папа?

— Прекрасно. А ты?

— Хорошо.

Он не появлялся и не звонил уже четыре месяца. Не один раз я представлял себе эту. минуту, ждал ее, обдумывал, что буду говорить. А сейчас только и смог спросить:

— Где ты?

— У себя дома. У тебя много работы, папа?

— Да, Ронни еще в Англии, но я жду его со дня на день.

— Ага! — саркастически хмыкнул Билл. Этот сарказм появлялся всегда, как только речь заходила о моем боссе. Мы замолчали, потом сын спросил: — А сейчас ты занят?

— Нет.

— Знаешь... кое-что случилось... Важное...

Я почувствовал беспокойство.

— Что-то плохое?

— Ах нет, ничего такого...

В его голосе слышалось знакомое мне нетерпение, однако он быстро овладел собой. Почему, по каким скрытым от меня причинам, он был так вежлив?

— Слушай, можно к тебе зайти?

— Конечно.

— Не нарвусь на неприятности?

— Что ты имеешь в виду?

— Хорошо, папа. Спасибо, до свидания.

Он подождал минуту, словно собираясь что-то добавить, потом положил трубку.

Радость исчезла, вернее, была омрачена мыслью о наших сложных отношениях. Билл не собирается. возвращаться, это я понял по его голосу. А если бы он вернулся? Разве я уверен, что хочу этого? Прошло четыре месяца с тех пор, как мы расстались после нашей горькой ссоры. За это время я привык к его отсутствию и дорожил своим покоем. Я знал, что это обманчивое чувство. Мне было сорок три года. Без сына жизнь моя теряла смысл: да, оставалась работа в издательстве, да, были запутанные отношения с Ронни и дружба с моим младшим братом Питером и его женой Ирис. Но главное, что оставалось, это кошмарные воспоминания о Фелиции.

Я встал, накинул махровый халат и пошел в ванную.

— Леора, звонил Билл. Сейчас он едет сюда.

— Что-что? — переспросила она.

— Видимо, через полчаса придёт Билл.

Она нахмурилась.

— Он хочет вернуться?

— Не думаю.

— А что ему надо?

— Не знаю.

Она посмотрела на меня с укоризной:

— Только не позволяйте ему сесть себе на шею. Вы и так в лепешку расшибаетесь для него. У него есть квартира, каждую неделю вы даете ему пятьдесят долларов. Пятьдесят долларов! Неблагодарный мальчишка! Никакого уважения к своему...

Я прервал излияния Леоры. Она знала Билла только три года и не видела, каким он был до смерти матери. Я не мог осуждать Билла за то, что было виной Фелиции.

— Хорошо, Леора,— похлопал я ее по плечу.— Когда он придет, впустите его. Это все, что я от вас хочу. А я приму ванну.

— Пустить его? Конечно, пущу. Это не мой дом и не мое дело, кто сюда приходит.

Направляясь в ванну, я слышал ее ворчливый, любящий голос. Я бросил привычный взгляд на портрет Фелиции в серебряной раме, уже не пытаясь разгадать тайны, скрытой в этих темных загадочных глазах, в нервной грации ее наклоненной головы. Она обеспечила себе бессмертие, три года назад, солнечным июльским утром, выбросившись из окна. Тогда я был по делам в Калифорнии. Билл, неожиданно вернувшийся домой со школьным приятелем, застал в квартире полицию. С тех пор и начались неприятности с Биллом, и это не давало воспоминаниям о Фелиции утратить свою остроту.

Я думал о ней с тупой горечью, которая убила любовь. Сначала, когда я летел домой из Калифорнии, все это было просто несчастным случаем, бедой, которая тяжела, но с которой надо примириться. Но показания пяти свидетелей, которые видели ее сидящей на карнизе с сигаретой в руках перед прыжком, положили конец моей вере в то, что жена моя была со мной также счастлива, как и я с ней. Почему женщина, так любимая мужем и сыном, решается в один прекрасный июльский день лишить смысла долгие годы своей жизни? Этот факт стоял между мной и сыном, отравлял наши отношения.

Я тряхнул головой, отгоняя горестные мысли, и заставил себя переключиться на Ронни. Ронни Шелдон... Миллионер, давший мне, бедному выпускнику университета, работу, сделавший меня своим равноправным компаньоном в издательстве «Шелдон и Дулитч»... Ронни — душа компании, покорявший всех окружающих доброжелательностью и жизнерадостностью, свойственной только очень богатым людям. Наши знакомые, и я прекрасно это понимал, считали меня его тенью, чем-то вроде дорогой обувной щетки. Но мне всегда было наплевать на то, что обо мне думают. Ронни был моим единственным другом. Только я да его сестра могли знать, что за блестящим фасадом в Ронни скрываются неуверенность и одиночество. Ронни никогда не чувствовал себя свободно с Фелицией, но после ее самоубийства только Ронни смог поставить меня на ноги своим исключительным терпением, чуткостью и сердечностью. Такая длительная поездка («не спеша узнать литературный климат Англии») была вообще в духе Ронни. Он был восторженный мечтатель. Если он чем-то увлекался, то погружался в это целиком, новое предприятие захватывало всю его душу. Он решил посетить Европу — и исполнил это намерение, оставив издательство на меня. Единственным признаком существования Ронни был поток телеграмм по оформлению американских прав английского писателя Лейгтона. Это означало, что все идет хорошо. Если бы у него что-то не ладилось, тут же зазвонил бы телефон: «Ради Бога, Жак, садись в первый же самолет... Проклятие, старик... Зачем вообще я уезжал. Как только тебя нет, всегда что-то случается...»

При этой мысли я улыбнулся и так, с улыбкой, и вернулся в спальню. На моей кровати сидел Билл.

Он перелистывал рукопись и не сразу заметил меня. Его сосредоточенное лицо напомнило мне собственное изображение, которое я видел за минуту до того в зеркале ванной. И как всегда это сходство меня растрогало, в душе разлилась теплота. Те же светлые волосы, тот же широкий лоб, тупой нос, тот же подбородок... Словно это я двадцать лет тому назад, юный, упрямый, не мучимый сомнениями, я в своей меблированной комнате в Манхэттене, готовый покорить мир, имея за собой такие достижения, как издание студенческой газетки и два сезона в футбольной команде.

Он заметил меня, быстро поднялся, улыбаясь, и отбросил со лба волосы. Сходство исчезло. Улыбка и наклон головы —- это Фелиция. И коричневые загадочные глаза.

— Леора хотела преградить мне дорогу в спальню, как ангел с пылающим мечом,— шутливо сказал он.— Но я думаю, ты не рассердишься, что я сюда вошел.

Мы стояли рядом, чувствуя какую-то неловкость. И вдруг одновременно протянули друг другу руки. Раньше с нами такого не случалось. Однако это рукопожатие не разрядило атмосферу. Стараясь сгладить неловкость, я задал ему пару банальных вопросов, он отвечал вежливо, но сдержанно, как бы давая понять, что пришел не ради примирения. Сказал только, что квартира у него маленькая, но ему нравится, что он встречается с интересными людьми и что его повесть подходит к концу.

Билл собирался стать писателем. Недолгая учеба в Колумбийском университете разочаровала его. Он решил, что университет — пустая трата времени, существование такое же выхолощенное, как моя жизнь и все то, что находится в сфере моего влияния. Он, Билл, найдет себя только в том случае, если отрешится от семьи и станет жить самостоятельно. Я ни минуты не верил в его писательский талант, в его литературные порывы. Это попросту была еще одна попытка уйти от себя, от того душевного смятения, в которое повергла его смерть матери. От его детских аргументов я уставал, как от зубной боли. И тогда в его глазах появлялось хорошо мне знакомое выражение презрения, смешанного с сожалением: ты довел мою мать, теперь хочешь довести меня. И это наглухо закрывало мне рот. Так он выиграл свою независимость, квартиру и те пятьдесят долларов в неделю, что так уязвляли Леору.