— Ясно, — отвечает Петька и оглядывается по сторонам. Ну что бы, что бы еще такое спросить у Степана?

— Пора бы тебе окошко вставить. А то живешь впотьмах. Нехорошо. У нас в каждом чуме окна.

— А ты еще не бросил пастушить?

— Я? Зачем — бросил? — недоумевает Петька. — Ни за что не брошу.

— Чего ж говоришь, как люди из красных чумов?

— А что, плохо говорю?

Марина выходит из чума и возвращается с кастрюлей снега. Она ставит ее на печку и начинает ножницами резать кусок синего сукна на узкие полоски.

Петька не слышит ответа Степана и говорит:

— А мы на этой неделе двух дикарей подстрелили.

Дикари — это лесные дикие олени. И Петька подробно рассказывает, как его отец заметил дикарей, как они подкрадывались к ним, и кончает тем, что мясо дикаря куда вкуснее мяса обычного оленя.

Потом Петька выпивает с двумя кусочками сахара двенадцать чашек чаю и выходит из чума. Развязав оленей, он минуты две медлит, поглядывая на чум. Может, кто-нибудь выйдет из него… Из чума никто не выходит. Крепчает мороз. Пуще разгорается над головой зеленоватое сияние.

Петька гикает на оленей, падает на рванувшиеся нарты, и олени вихрем несут его сто километров по той же дороге к своему стойбищу.

Когда он влез в чум, все уже крепко спали. Давно спали; стекло лампы остыло и обожгло холодком Петькины пальцы. В чуме выстыло и было не теплее, чем на улице. Петька быстро разделся и, дрожа от стужи, полез под занавеску, на свое место, между отцом и тремя братьями-малышами. Укутался шкурами, поглубже вдавил в них голову.

Отец перевернулся на другой бок, посопел и негромко спросил:

— Зуб-то отдал?

— Отдал, — сказал Петька и залился жаром, нащупав на груди теплую цепочку с кривым гладким клыком.

Отец мгновенно заснул, а Петька вздохнул, поплотнее прижался щекой к оленьему меху, такому же, наверное, мягкому и теплому, как и черные косички Марины, которых он ни разу еще не коснулся.