Фаустианство и эволюционная теория Дарвина — что может получиться из этого необычного сочетания? Заболоцкого зачаровывает великий соблазн гигантской переделки мира и человека по единому замыслу демиурга. Эта переделка поначалу мыслится Заболоцким как некое «лечение в больнице»:

Эта утопическая идея поэта основывается не только на древних анимистических представлениях, но и на современных научных изысканиях. К тому времени выдающийся русский ученый Владимир Вернадский уже согласует живую и неживую материю в единую, стройную и разумную оболочку Земли («мы входим в ноосферу»), а естествоиспытатель Климент Тимирязев унифицирует сознание, которое, по его словам, «глухо тлеет в низших существах и только яркой искрой вспыхивает в разуме человека». Тлеющее, как уголек, сознание природы позволяет приблизиться к такому разрешению идеи обращения человека, когда его яркий, искрящийся разум трансплантируется в иную плоть. По мысли Заболоцкого, изложенной в поэме «Школа жуков» (1931), для этого достаточно простого хирургического действа:

Пафос утопического антропоинсектизма, возникший у раннего Заболоцкого под влиянием творений Велимира Хлебникова, зиждется на сострадании к «низшим существам» и стремлении преобразить, вочеловечить природу во имя «конских свобод и равноправия коров». Однако действительным итогом этого жуткого медицинского эксперимента будет не вочеловечивание природы, а природизация человека, окончательное превращение его в зверя, что с особой наглядностью демонстрирует Михаил Булгаков в «Собачьем сердце». Антропоинсектическая идея обретает здесь «научную» почву. Фаустианство празднует здесь свою последнюю победу.

Впоследствии Заболоцкий воочию наблюдает, как происходит природизация человека, помещенного в замкнутое пространство, за колючую проволоку бытия, где он превращается в свое жалкое подобие и обнаруживает, по признанию поэта, «наиболее низменные свои черты, доселе скрытые от постороннего глаза». В фаустовской переделке мира и человека поэт уже видит духовную красоту только тогда, когда она осуществляется свободным, а не каторжным трудом, через вдохновение, а не страдание и смерть ее творцов:

Между тем, поэзия божественного Гете остается для русского поэта непревзойденным образцом, и порою между ними устанавливается перекличка. Вот последний призыв, последняя мудрость, изреченная Фаустом перед смертью:

Фауст предстает перед миром этаким демиургом, чей великий план осуществляется трудом многих человеческих рук. Заболоцкий рисует тождественную картину грандиозного строительства, однако избирает иную точку зрения. Его герой — тот самый фаустовский землекоп, неведомый исполнитель чужого плана, но вдохновенный его размахом не менее самого демиурга:

Весь путь Николая Заболоцкого, его жизнь, его творчество свидетельствуют о великой трагедии современности — трагедии человекобога, демиурга, фаустианца, который, отринув христианские ценности, увлекся невероятными фантастическими переустройствами на земле, каковые могут осуществляться в действительности только через принуждение. Однако безупречная нравственная чистота не позволяет поэту отвергнуть категорию свободы как основу человеческого бытия, противодействуя его рационалистическим поискам.

Натурфилософская лирика Заболоцкого обнаруживает свою подлинную ценность, когда зиждется на созерцательной, почти мистической философии, одухотворяющей природу. Милая его сердцу идея обращения содержит в себе почти похожее разрешение проблемы бессмертия, что и христианская идея преображения и воскресения. Поэт увековечивает сознание как высшую форму «таинственной» материи, о чем исповедуется в письме к Константину Циолковскому: «Личное бессмертие возможно только в одной организации. Не бессмертны ни человек, ни атом, ни электрон. Бессмертна и все более блаженна лишь материя — тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде». Еще чуть-чуть, и поэт заговорит о Фаворском свете, о чудесных потоках божественной энергии, пронизывающих сущее. Он близок к идее надмирного, когда размышляет «о блаженстве не нас самих, а о блаженстве нашего материала в других, более совершенных организациях».

К концу жизни Николай Заболоцкий подытоживает свои размышления: «Человек и природа — это единство, и говорить всерьез о каком-то покорении природы может только круглый дуралей и дуалист. Как могу я, человек, покорять природу, если сам я есть не что иное, как ее разум, ее мысль? В нашем быту это выражение «покорение природы» существует лишь как рабочий термин, унаследованный из языка дикарей. Энгельс, Вернадский, Циолковский хорошо разъяснили нам подлинную суть этого явления».

Те же великие первопроходцы научного естествознания остаются кумирами поэта. Но уже нет жгучего желания переделки мира и человека. Есть лишь грустное чувство экклезиастической мудрости. Кажется, вот-вот рухнет матовый купол Гете, и поэт увидит ангелов, увидит Бога. Перед смертью Заболоцкий мечтает сотворить поэму «Поклонение волхвов» и набрасывает план будущего произведения, где действуют пастухи, животные, ангелы — те, кто окружает Христа в первые дни Пришествия. Тема поклонения волхвов есть тема отрешения от безверия, тема покаяния, тема приятия Бога, и умирающий Заболоцкий обдумывает ее перед уходом в мир иной. «Хочется верить, — пишет сын поэта, — что не случайно провидение остановило его руку после последнего умиротворяющего слова — ангелы».