Биби-ханым же, видно, тоже подумав о душе, решила построить как раз напротив мечети мужа свое собственное — конечно, необыкновенное медресе. Больше того — она ловко перекупала кирпич и глазурованную плитку с соседнего строительства и переманивала рабочих. Когда Тимур возвратился в Самарканд, то с удивлением и гневом обнаружил, что в его мечети и входной портал ниже, и плитка хуже, чем в медресе у царицы. Он тут же велел повесить приставленных к строительству обоих своих султанов. При бурном объяснении Тимура с царицей не оказалось свидетелей. Но зато весь двор на другой день заметил на щеке Биби-ханым длинную багровую полосу.

Но все равно властитель мира опоздал. Начался снегопад, и работы пришлось остановить. А вскоре великий Тимур скончался. В родном Шахрисябзе ждал его тайный подземный мавзолей и мраморный саркофаг с тяжелой плитой. Но суждено ему было успокоиться здесь, в Самарканде, в грандиозном Гур-Эмире, бирюзовый купол которого словно напоминает о древних культах согдийских — поклонениях силе мужской, фаллических культах, тайной цепочкой объединяющих Индию, Грузию, вайнахов и персов, Микены и Крит.

Невеселы были думы мирзы Улугбека. Уж видел он восьмигранные минареты и синий купол главной мечети, мог рассмотреть майоликовые ромбы квадратного письма, что прославляют аллаха и истинную веру пророка его Мухаммеда. Но вдали, в пыльной дымке раскаленного неба бесстыдной и дерзкой языческой мощью вставал круглый барабан с ребристым куполом Гур-Эмира. Словно в насмешку над мечом ислама, который спал там в зеленом нефритовом гробу. Так весенние воды вымывают порой из глины Афросиаба безгрешные в немудреной своей простоте терракотовые лингамы[57]. Так прячется языческая мощь за глазурью благочестивых изречений этого мавзолея. Никуда не уйти от природы, как нельзя уйти от судьбы. Тимур опоздал со своей мечетью. Она не ляжет исполинской каменной тяжестью на чашу весов, которая должна была уравновесить злые его дела. Даже тайная гробница его в Шахрисябзе, воздух в которой всегда холоден и чист, как в усыпальницах фараонов, пребудет пустой. Ее занесут пески…

И понял вдруг Улугбек, что мрачный фанатизм служителей веры — всего лишь безнадежная попытка бороться с природой, с человеческим в человеке, ханжеское целомудрие тайных развратников.

И с веселой улыбкой, готовый к борьбе, спешился он у ворот Биби-ханым, у пештака ее — главного, восточного входа. Прошел вдоль галереи резных колонн и, разувшись, ступил на мраморные, украшенные цветной мозаикой плиты двора. Вслед за ним, оставляя у входа сапоги и туфли, вошли придворные. У главного айвана он задержался, поджидая спутников. Все вместе миновали раскрытые створки знаменитых на весь свет ворот, изготовленных из сплава семи металлов, и, согнув спины, ступили на цветные матрасы мечети. Осторожно прокрались на царское место.

Служба уже началась. На минбаре[58] стоял сеид Ашик и пел скороговоркой суры корана. Клинышек седой и куцей его бороды хищной тенью метался в овале минбара.

Мирза Улугбек и его приближенные, готовясь к молитве, опустились на колени и подняли руки к плечам. Но сеид на минбаре ничем не показал, что заметил вошедших, будто это пришли водоносы или, скажем, чесальщики шерсти. Он начал салят[59].

По примеру его каждый пропел «Аллах акбар» и, вложив левую руку в правую, прочел первую суру. В глубоком поклоне коснулся колен, распрямился и поднял высоко свою левую руку. «Аллах слушает того, кто воздает ему свою хвалу», — пропел каждый, стал на колени и носом коснулся земли, затем распрямился, не вставая с колен, и опять распростерся.

Закончилась молитва аль-аср, и сеид повернулся в сторону молящегося мирзы:

— Среди благочестивых мусульман есть такие, — сказал сеид Ашик, — которые своим поведением смущают других. Среди многих своих прегрешений они небрежны в исполнении веры. Не постятся, к примеру, весь месяц рамадан, а пророк наш велит нам поститься, оскорбляют этот святой месяц свиданием с женщиной; забывают и то, что в рамадан добавляется еще одна молитва, вечерняя, в двадцать ракатов[60]. Но что ракат для того, кто вообще забывает молиться? — снизил до тихого шепота голос сеид и вдруг закричал: — Что же будет, о мусульмане?! Что будет с исламом, если в пренебрежении верой пример подает наш мирза Улугбек?

Стоя, как все, на коленях, слушал мирза обличения старого мухтасиба, будто его они не касались, будто сеид говорил о другом.

— Зачем ты хочешь ввести в Самарканде обычаи кафиров? — спросил сеид, обратившись наконец прямо к мирзе.

Тот медленно встал, ибо только в молитве он может стоять на коленях. Мухтасиб же закончил салят.

— Если я правильно понял, сеид, то вы уже не считаете меня блюстителем толка и удовлетворителем веры? — спокойно спросил Улугбек.

— Нет, не считаю! И никогда не считал! — запальчиво ответил старец.

— Прекрасно. Тогда мне остается спросить: считаете ли вы меня повелителем правоверных, властителем Мавераннахра, амиром Самарканда и города Бухара-и-Шериф?

Ничего не ответил сеид, только облизал сухие, бескровные губы.

— Хорошо, — все так же тихо, неторопливо и как-то весело продолжал говорить Улугбек. — Я считаю молчание ваше согласием, иначе пришлось бы казнить вас, как бунтовщика.

Вздох пролетел по мечети и тут же замер. Но Улугбек будто не слышал ни вздоха, ни наступившей затем тишины, спокойно беседовал с мухтасибом, словно были они одни с глазу на глаз.

— Итак, считая, что вы признаете во мне своего государя, я не гневаюсь на ваши упреки по части веры, хотя несправедливы они и недопустимы по форме. Но пусть нас рассудит аллах… Прощаем же мы ворчание старых наставников, даже наших рабов, что потеряли и зубы и волосы, ходя за нами еще с малолетства. Но мне больно за народ мой. Ведь я государь Самарканда! Вы сказали, что не считаете и никогда не считали меня ни хранителем толка, ни удовлетворителем веры… Посмотрите же сюда! — царственным жестом, но весело улыбаясь, указал мирза на огромный ляух[61] из серого мрамора, стоящий в центре мечети, прямо под куполом. — Посмотрите — и поймете, почему больно мне за народ мой, у которого такие наставники в вере.

И опять вздох пролетел по мечети. Все, кто умел читать, вдруг зашептали, а неграмотные жадно ловили этот шепот и, словно эхо, повторяли его.

А мирза Улугбек, не опуская руки, повелительно указывал на трехгранные призмы ляуха, которые с боков удерживают переплет божественной книги. На их полированных гранях, среди узоров из листьев и гроздьев лозы, куфической вязью написано было:

«Великий султан, милостивейший хакан, покровитель веры, блюститель толка Ханифи, чистейший султан, сын султана, удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»

— Читайте же, сеид! — сурово сказал Улугбек. — Или я велю прогнать вас как неграмотного, незаконно присвоившего себе звание муллы.

И повинуясь примеру тысяч шепчущих губ и властному приказу амира, еле слышно повторил сеид высеченные в мраморе слова:

— «…удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»

— Так-то, сеид, — сказал Улугбек. — Каюсь, если в чем-то по неведению согрешил и очищу себя постом и молитвой. Но и вы покайтесь! Разве не знаете, что любая надпись в мечети считается богом написанной, кто бы ее ни сделал, о чем бы она ни говорила? Будем считать, что вы согрешили по забывчивости, и в забывчивости солгали. Покайтесь, и, быть может, простит вас аллах. Вы перед ним виновны в оскорблении его мечети. Мухаммед-Тарагай прощает вас, амиру Улугбеку хватает своих дел, он не станет лечить вашу память. Обратитесь к аллаху, к нему одному.

Оглядел всю мечеть мирза Улугбек и, приложив руку к сердцу, чуть поклонился народу. Ибо стояли все на коленях, незаметно для себя повернувшись к амиру лицом, словно и не было в мечети сеида, стоящего на минбаре.