— Если ты скажешь правду, то можешь называть любые имена.

— Даже имя младшего брата, о великий амир Герата?

— Так это Абд-ал-Азиз хочет отнять у меня победу?!

— И имя мирзы Улугбека я могу называть? — прошептал калантар, придвинувшись почти вплотную к мирзе.

— Говори все, что знаешь! Но берегись моего гнева, если в словах твоих есть ложь. Я никому не позволю… Говори, калантар, не бойся.

— Хорошо, мирза. Ты так хотел. Я прибыл из Самарканда. Караван, с которым я пришел, только входит в Герат. Не утолив жажды и голода, не совершив омовения и не почистив платье, поспешил я в этот дворец с печальной вестью. С печальной потому, что тайные интриги способны вызвать в благородном сердце не только гнев — совершенно справедливый, надо сказать, гнев, — но и печаль. Так вот, мирза. В тот день, когда я покинул Самарканд, правитель его, Улугбек-Гурагон, обнародовал грамоту о победе при Тарнабе…

— Ну!

— И грамота эта… Прости, мирза, даже язык не поворачивается сказать. Грамота эта содержит одно только имя — имя мирзы Абд-ал-Азиза, твоего младшего брата.

— Так… — Мирза подвинул подушку и угодил рукой в липкий гулаб. С отвращением вытер клейкие нити о ковер. — Так, — сказал он, — и это правда?!

— Рискуя жизнью, удалось мне добыть черновик, на котором Улугбек набросал первоначальный текст грамоты. — Калантар достал из-за пазухи кожаный футляр и протянул его мирзе.

Тот лихорадочно раскрыл футляр и вытащил оттуда измятый листок шелковой самаркандской бумаги. Он сразу узнал четкую, красивую вязь, уверенные точки и черточки над буквами. Изысканный почерк насх[27], всюду, где положено, проставлен знак забар![28] Сомнений быть не могло — это писал Улугбек, отец.

— Значит, все-таки это правда! Обо мне здесь не говорится ни слова. Будто это не я командовал тремя туменами на левом крыле, будто это не я…

— Выиграл битву при Тарнабе, — досказал калантар.

— Что ж! — Принц сжал кулаки. Он хотел сказать что-то, но только пошевелил губами, как рыба, хватающая воздух.

— Верно, у мирзы, отца вашего, были веские причины поступить так, — осторожно сказал калантар. — Можем ли мы, ничтожные, знать, в каких горных высях витает крылатый дух его?

— Это я, по-твоему, ничтожный? — хрипло спросил принц.

— Я о себе сказал, сиятельный мирза.

— Нет, нет, калантар. Ты прав! — Принц усмехнулся, и узкие глаза его почти закрылись. — Для него я столь же ничтожен, как ты, как последний из его рабов. Он смотрит на небо, словно бродячий звездочет. Все остальное — только прах под его ногами. Он никогда не любил меня. Другое дело Абд-ал-Азиз, тот умеет угодить Улугбеку. Еще бы — он такой же безбожник, как и отец.

— Да, — печально вздохнул калантар. — Мирза Улугбек не раз говорил, что религии рассеиваются, как туман. Не о таком повелителе мечтали мы, слуги аллаха, да простит он меня за эти слова.

— Он хочет отнять у меня победу! Но ему она не нужна. Нет! Он смеется над ратной славой, издевается над шариатом, унижает амиров и вельмож. Звезды и астролябии[29] для него дороже благополучия государства. Нет, не для себя отнял он у меня победу. Здесь вижу я интригу брата. Мне надо объясниться с отцом. Ты отвезешь ему мое письмо, калантар!

— Я только слуга мирзы. И воля его для меня закон.

Но не гневайся на меня за совет. Не пиши Улугбеку теперь. Я еще не все сказал, мирза. Сердце мое разбивается, когда глаза видят, как страдает благородный лев. Слишком великодушен, мирза: хочешь видеть в людях только лучшее. Защищаешь там, где другие спешат обвинять. Великая душа, поистине великая душа… Мне тоже хочется защитить от дурной молвы светлое имя отца твоего и светлое имя брата твоего. Но я только червь придорожный, мирза. А ты, конечно, легко сумеешь найти истину, когда узнаешь все. Не обвиняйте брата, во всем видна воля отца, — хочу сказать я, но говорю: не обвиняй ни отца, ни брата.

— Это твой совет, калантар?

— Моя смиренная просьба, сиятельный принц. Ибо поистине странны деяния великих мира сего. Остается лишь верить, что предприняты они на благо государств и народов. Да укрепит аллах нашу веру, потому что разум отказывается принять все новые и новые печальные свидетельства.

— Язык у тебя, калантар, как у моего Саманбая. Чего ты все кружишь, как трусливый шакал, не решающийся напасть? Говори прямо и откровенно!

— Улугбек-Гурагон, мой мирза, выпустил еще один фирман. Все ценное имущество, собранное тобой в башне крепости, в которой раньше ты страдал пленником, объявлено собственностью государства.

— Ты лжешь, дервиш! Никогда не поверю!

— Трудно поверить. Остается думать, что правитель всего Мавераннахра сделал это для высшего государственного блага. Не себе же забрал мирза Улугбек сокровища, которые ты добыл мечом в славнейшей из славных битв? Он забирает украшенные золотой чеканкой и сиамскими лалами[30] сабли, драгоценные сосуды, ларцы с жемчугом, забирает отнятые тобой у врага мешки с серебряными теньгами[31], малиновый бархат, сафьян и шагрень — и все это не себе, он отдает твою военную добычу государству… Наверное, брату твоему, мирзе Абд-ал-Азизу, поручит он распорядиться всем этим имуществом.

— Не бывать этому! — Абд-ал-Лятиф вскочил на ноги. — Это разбой! А против разбоя есть только одно средство — меч!

— Против отца? — с преувеличенным испугом прошептал калантар.

— За свое право! Что велел передать шейх?

— Шейх Ходжа Ахрар, мудрость его велика и святость его беспредельна, сурово отнесся к фирманам Улугбека. Он не пытался, подобно мне, недостойному, оправдать мирзу. Он осудил его. С тем и послал он меня к вам. Ходжа Ахрар сказал нам, что вы, сиятельный принц, надежда ислама, и потому накшбендии не могут стоять в стороне, когда с вами поступают несправедливо, тем более что неправое дело творит, — калантар понизил голос и почти неслышно выдохнул: — кафир[32].

— Что ты сказал?!

— Это не я сказал, мирза. Так говорит Ходжа Ахрар, великий пир, благочестивый старец суфийский. Я только тень его. Он же давно называет Улугбека кафиром, ибо только неверный может смеяться над кораном и нарушить законы шариата. Другие же шейхи говорят, что Улугбек — шайтан и богохульник.

На миг, на какой-то мелькнувший миг сердце мирзы сжалось. Разве не он, Улугбек, дал тебе жизнь? Имя и гордую кровь тимурида? Или не он пришел на помощь, когда враги заточили тебя в крепостную башню? Может, кто-то другой назначил тебя правителем богатой области и прекрасного города, который не устают воспевать поэты? Не ты ли плоть от плоти его, и разве Герат не часть державы его? Почему же и не распорядиться ему этими сокровищами и деньгами, если сын плоть от плоти его? Почему бы и славу его не отдать другому, если тот, другой, тоже плоть от плоти его? Пусть же делает он, как считает нужным, ибо печется не о благе своем. Пусть непонятны его пути и высоки неведомые цели. Доверься ему, и будет благо. Если же постигнет его неудача, оплачь ее вместе с ним, ибо ты сын — плоть от плоти его, и его неудача — твоя неудача.

Но так краток был этот миг сомнения, так неглубок тоскливый укол в сердце, что мирза не захотел к ним прислушаться.

— Говорят, что таких сокровищ, которые собраны тобой в башне, мирза, никогда не видели даже на рынках Багдада и Дамаска, — сказал калантар, огладив бороду.

— Не даешь мне забыть мое унижение, дервиш? Зря стараешься. Я ведь и так не забуду.

Принц взял обеими руками чашу с густым самаркандским вином и стал пить, захлебываясь, жадно, как истомленный путник, добравшийся до колодца в пустыне.

Быстрые черные струйки сбежали по его запрокинутому подбородку. Частыми каплями сорвались они с куцей бородки и лениво расплылись вишневыми пятнами на белом шелке халата.