Лебедев, ероша бороду, соображал иное: «Ну, что скажешь, Гриша? Припекло тебя, вижу, припекло... Давай выкладывай, послушаем дальше».

Григорий Иванович, охолаживая себя, желваки катнул на скулах.

За окном — бом, бом, бом — поплыл колокольный звон. И тут же, вторя первому колоколу, ударило дальше — бом, бом, бом... И в третьем месте заговорило — бом, бом, бом... Церквями Охотск был богат. Звонили к вечерне.

Иван Андреевич поднялся из-за стола, степенно перекрестился. Пальцы прижимал к груди крепко. Сел. Мысль у него родилась тайная. Купецкие дела всегда черт варил. Мешал, мешал в ступе да подсыпал, подсыпал что позлее и круче.

— Ну, а каков совет будет? — спросил Шелихов. Увидел — не уговорить купца. То, что испугался Иван Андреевич,— не верил, но и понять его мыслей не мог. А то, что за говореными словами дума есть — угадал.

— Совет? Постой.

Иван Андреевич сказал домашнему человеку:

— Пойди позови приказчика.— Оборотился к Шелихову: — Есть у меня один. Ты его не знаешь. Из столичных. Сейчас много люду разного в Охотск понаехало. Из бывших чиновников. Хлюст, но боек, ох боек. Поможет. Да ты пей чаек, пей!

Чашку подсунул. Пальцами, которые только-только к груди прижимал, на краю стола поиграл, словно бы добирался до чего-то, ухватить хотел, но оно не давалось. Пальцы шевелились, подергивались, царапали не по-стариковски крепкими ногтями по скатерти.

«А ведь старик-то лабазы мои обсчитывает,— неожиданно подумал Шелихов,— точно пальцами бумажки слюнит... Ах ты...— И тут сама собой выскочила у него в мыслях поговорка: «С медведем дружись, а за топор держись».

Лебедев, словно угадав, о чем подумал Григорий Иванович, пальцы унял. Ладошки ровненько на скатерть положил. Сказал приветливо:

— Вареньица сладкого откушай.

В комнате было жарко натоплено, свистал соловей, самовар уютно пар пускал, но в груди у Григория Ивановича холодной стынью наливалась тревога. На Кадьяке, да и не только на Кадьяке, а и в Кенаях, и по другим новым местам ждали хлеб, а он лежит в Охотске. Торопиться, торопиться надобно было изо всех сил, а как торопиться? Одно только колесо и могло укатить в таком разе — деньги.

Приказчик вбежал в комнату на вертких ножках. Переступил через порог и поклонился низко. И все по чину: сначала иконам в красном углу, затем хозяину и только после гостю. Лицо умильное и словно маслом смазано. Глаза ликующие. Сюртучок на нем пестренький, столичный, но потертый местами, туфли с пряжкой медной. Ножкой приказчик шаркнул. Согнулся привычно. Спина у человека была гибкая. Одним словом, столичным духом от него пахнуло. Помнил, помнил Шелихов, как чиновники в столице кланяются. Умельцы. Другой так изогнется, так шею гибко наклонит, так плечами нырнет — ну, скажешь, этот уж точно начальство чтит или даже, более того,— любит и бдит за начальников своих. Таких здесь не видел еще Григорий Иванович. Ан вон появились.

— Да ты подойди,— сказал Иван Андреевич приказчику,— подойди ближе. Чайку откушай. А ежели хоть — и водочки отпробуй!

Приказчик лицом скис. Сказал скромно:

— Оно бы и в самый раз, и неплохо.— И вроде застеснялся своей смелости. Добавил в оправдание: — Она-то, горькая, для здоровья пользительна.— И опять застеснялся. Глаза сморгнули. Лицо страдательную фигуру изобразило: в кулачок собралось и морщинки по нему побежали.

— Знаю,— протянул Иван Андреевич с сомнением, но велел водку подать.

Столичный водку пил, как голубь росу. Головенку закинул, горлышком поиграл и только после того напиток пустил внутрь. Стало видно, что человек бывалый. Так-то пивать водицу сею учиться надобно долго.

Ладошкой приказчик помахал на себя, утер губы и взглянул на Лебедева.

— Слушаю,— сказал враз просветлевшим голосом. Щеки у него заалели.

— Да вот деньги нужны купцу,— сказал Иван Андреевич и показал на Шелихова.

Приказчик живо к гостю оборотился. Глаз едучий до затылка, казалось, Шелихова пронзил.

— Григорию Ивановичу?— развел руками.— Деньги? Вот задача... Да ему кто откажет? — Изумление лицом выразил. Подлинно изумился или к тому вид сделал — неведомо.

Иван Андреевич неловкость почувствовал. Сурово поджал губы, сказал со злинкой:

— Ты не балабонь чего непопадя. Говорят тебе, деньги нужны — значит, нужны. Ответствуй по делу.

Столичный изогнулся.

— Что ж ответствовать? Где деньги в Охотске берут — Григорий Иванович и сам небось знают,— хихикнул.— Под процентик такому купцу завсегда дадут.—

И руку протянул к рюмке. Несмело так, будто боясь: по руке не шлепнут ли.

Лебедев, как великую тяжесть, графин приподнял. Набултыхал в рюмку без всякого удовольствия.

— Не много для здоровья-то будет,— спросил,— а?

— Нет, нет,— звякнул тонким голоском приказчик,— мы по сырому климату в Питербурхе к этому очень привычны.— А? Под процентик, говорю, взять можно.

Иван Андреевич ничего не ответил, и столичный все уразумел. Запел не хуже соловья на окошке:

— На слово-то теперь и поп не верит. Расписочка надобна. А о проценте можно поговорить. Сумма небось солидная требуется. Ну и попросим процентик поубавить. Это можно, расстараемся. Можно.

«Так,— подумал Григорий Иванович,— вот, значит, куда меня ведут». И, наваливаясь широкой грудью на стол, приблизил лицо к Лебедеву.

Столичный на краю стола смолк, как подавился.

— Иван Андреевич,— сказал с твердостью Шелихов,— а промашку ты не даешь? Что ж под долги меня толкаешь? Ты ведь компаньон. Компания от долгов-то потеряет много.

— А я и паи у компании возьму,— сказал Лебедев. Глаза его из-под бровей выглянули.— Приметь — возьму. Не святой я, прости господи, и цепи на шею мне ни к чему. Грехов много, в святые все одно не выйду. Это вы с Голиковым в святые рветесь. Конец компании. Конец! — Улыбка сломала губы в бороде у купца. Глаза смотрели в упор, с насмешкой.— Мне медали, как вам с Голиковым, царица не дает, да и не нужны они мне. Мы люди простые, нам денежки надобны. Оттого-то по чужим домам не ходим и не просим. Так-то вот. И запомни, как бывшему компаньону говорю: на весь мир пирог не спечешь.— Зло трепетнул ноздрями. Даже сморгнул от гнева.

Шелихов изумился: «Откуда лютость такая? Отчего уж так ненавистна ему компания? Царские медали, шпажонки жалкие? Нет — сказал себе — это не то. Здесь другое, но что?» Да так ответа и не нашел. Встал из-за стола, громыхнул стулом:

— Ну, гляди, Иван Андреевич, может, пожалеешь.— Более говорить было не о чем.

Шелихов шагнул к дверям и вышел. Каблуки бортфортов четко простучали через сени, затихли на ступеньках крыльца.

Иван Андреевич, вслушиваясь в стук каблуков, стоял молча. А когда смолкли шаги, вдруг поднял руку и ухватил себя за бороду.

Столичный смотрел во все глаза.

Иван Андреевич растрепал дремучий волос, но тут же, огладив бороду, сказал:

— Ты к этим-то, что денежки в рост дают,— добеги. Гришка к ним придет. Другой дороги у него нет. Подумаем.— Лицо у Ивана Андреевича пошло пятнами. Кровь, видать, взыграла. Разволновался купец.

Приказчик согнулся низко.

Шелихов сбежал с крыльца. Лицо горело, словно нахлестали его. Под каблуком хрустнул ледок. И пока шагал по двору, все трещало и трещало под ногами, словно кто хохотал вслед, сухо кашлял, перхал горлом, давясь издевкой.

У ворот Шелихов остановился, оглянулся.

 Дом Ивана Андреевича горбился цепным псом. В окнах горело солнце. И показалось Григорию Ивановичу, что пылающие в закатных лучах стекла —  как зубы разверстой в бешеном лае пасти. Боль и обида комом стали в горле.

Так началась долгая тяжба.

На Кадьяке ожидали галиот. Весть давно получили, что он придет, но галиота не было. Проходили назначенные сроки, к ним прибавляли дни на случай, но проходило и это время. Горизонт был пустынен, только чайки ломали над морем крылья. Тоскливо кричали, как кричат они всегда, когда ждут и никак не дождутся на берегу прихода судна. А над островом ветер гнал тяжелые тучи, и надо было ожидать — вот-вот сорвется снег. Тучи шли низко, цеплялись рваными космами за прибрежные утесы, падали на море крутящимися воронками, говоря с очевидностью: подступают осенние свирепые шторма. Какой уж галиот? При такой погоде никакому галиоту не прийти. Но подумать так — не то уж что сказать — никто не смел. Скрепя души, люди помалкивали до времени.