Горчаков разминал сигарету, пальцы его подрагивали.

Алексей Алексеевич смотрел на друга и с трудом узнавал его. От прежнего щеголеватого полковника Горчакова не осталось и следа. Давно не бритые худые щеки, расстегнутый ворот несвежей рубахи, истертая армейская кожанка на плечах внакидку.

— Сколько же мы не виделись, Вадим?

— Два года. Если быть совершенно точным — два года и три месяца. Ты хорошо выглядишь, Кромов. Борода тебе к лицу.

— А ты, Вадим…

— Меня не будем обсуждать. Вот видишь зеркало? Разбил бы, если б не дурная примета. Хороший табак, — сказал Горчаков, — крепкий. Это что за марка?

— «Житан».

— Да, «Житан»… Конечно. Я забыл. «Житан».

Опять помолчали.

— Да что же я? — засуетился вдруг Горчаков. — Давай выпьем за нашу встречу. Два года — это не фунт шоколада, как сказал бы твой брат Платон. Как он, кстати? В Париже? А может быть, в Лондоне? Или, как я, грешный…

— Платон в Париже. Сначала он прислал мне истерическое письмо, что запрещает являться на похороны матери. А не так давно приходил ко мне. Но не как брат к брату. Явился и в напыщенных выражениях объявил, что Союз пажей ее императорского величества постановил вычеркнуть мое имя из списков. Хорохорился, как индюк, а у самого губы трясутся…

— Вот черт! У меня только один стакан.

Горчаков старался не встречаться с Кромовым глазами.

— Прямо из бутылки пить не будем, не торжественно. Мы все-таки не на позиции. Ты мой гость, окажи честь. Прошу! — И протянул полный стакан. — За букет не отвечаю, но действует неотразимо.

— За тебя, Вадим. За нашу встречу. — Кромов выпил до дна.

— Ну, какова мерзость? — Горчаков хохотнул. — Ты, брат, в Париже еще такого не пробовал. А мне после сивухи в донских станицах и эта дрянь кажется нектаром. — И снова наполнил стакан.

— Ты был на Дону, у Деникина?

Горчаков стал медленно пить, запрокидывая голову. Поставил пустой стакан.

— А где, по-твоему, Алексей Кромов, я должен был быть эти два года? Я, полковник Горчаков, боевой офицер русской армии? Не все же такие умники, как ты или твой брат Платон. Или некоторые прочие… Да, я забыл произнести свой тост. За тебя, Кромов, за всех умников, кому своя шкура дороже России.

Кромов резко поднялся.

— Если ты через два года после разрыва наших отношений позвал меня, чтобы оскорбить, ты просчитался. Это говорю я, полковник граф Кромов, твой бывший боевой товарищ. Ты сейчас же принесешь извинения, или я требую удовлетворения.

— Удовлетворения? Вот как? — Горчаков впервые взглянул прямо в глаза Кромову. — Что ж… Где и когда пожелаете?

— Здесь и сейчас.

Горчаков смотрел в лицо Алексея Алексеевича широко открытыми глазами.

— Изволь… — Он встал, зачем-то застегнул ворот рубахи. — У тебя какое оружие?

— Я безоружен.

Горчаков подошел к постели, достал из-под подушки пистолет, проверил магазин, положил оружие на подоконник.

— Кинем жребий, чей выстрел первый. Кидай ты. У меня нет ни одной монетки.

Кромов достал монету.

— Орел, — сказал Горчаков.

Монетка, закрутившись, ударилась в потолок, подпрыгнула на полу и закатилась под кровать. Горчаков рывком сдвинул кровать. Монетка выпала на орла.

— Твой выстрел. — Алексей Алексеевич встал в противоположный от окна угол, прижавшись к стене.

Горчаков поднял револьвер. Рука его заметно дрожала. Он опустил оружие.

— Ты смог бы убить меня, Алеша?

— Нет, не смог бы. А ты, Вадим?

Вадим Горчаков стоял в своем углу, опустив глаза; на его бледном лице проступил лихорадочный румянец.

— Я виноват перед тобой, Алеша. Прости меня.

— Белую идею мы сами опохабили, — говорил Горчаков. — Я еще не понимал этого, когда получил приказ контрразведки Добрармии пробраться в Москву к Брусилову.

— Генерал Брусилов в Москве, у большевиков?

— Да. Контрразведка получила сведения, что он тяжело ранен в ногу. Случайный выстрел трехдюймовки во время уличных боев. Он находился у себя дома, и вот — представляешь? — осколочное ранение. В трех войнах он уцелел, а тут… Какая странная судьба! Как я добирался до Москвы, не буду рассказывать. Добрался. Узнал, что генерал Брусилов находится в частном госпитале. Проник к нему. Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не так серьезна, что он нарочно не торопит врачей с заживлением, чтобы оставили в покое большевики и небольшевики. Я передал письмо, в котором генералу Брусилову предлагалось бежать на Дон с нашей помощью. Он прочел письмо, положил под подушку и знаешь что мне сказал? «Никуда не поеду. Пора нам забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным». — Горчаков дернул шеей, словно его что-то душило. — Помнишь, Алеша, того солдата в Маньчжурии с караваями хлеба на штыке? Простит ли он нас когда-нибудь?

— Поручик Стенбок. Рад, что застал ваше сиятельство.

— Кто дал вам мой адрес?

— Господин полковник Горчаков. Он приказал мне немедленно доставить вас к нему.

— Откуда вы знаете полковника Горчакова?

— Мы вместе с Вадимом Петровичем эвакуировались из Одессы, когда красные взяли город…

— А почему немедленно? Что случилось?

— Не могу знать. Я выполняю поручение. Такси ждет у ратуши.

«Очень странно, — подумал Кромов. — Уж не тот ли, «от благодарного населения», как его звали?» — припомнил Алексей Алексеевич рассказ друга.

Но лицо поручика, юное, по-девичьи нежное, с криво подстриженными усиками, располагало к доверию.

Пока Кромов одевался, молоденький поручик с любопытством разглядывал обстановку комнаты. Хозяин заметил это и опрокинул стоящую на столе фотографию лицом вниз.

Кромов и поручик сидели в такси позади шофера.

Шофер запел тихонько. Сквозь шум мотора Алексей Алексеевич уловил знакомую мелодию, потом расслышал слова:

— …Ты у меня одна заветная… другой не будет никогда…

Поручик шепнул на ухо Кромову:

— Офицер, георгиевский кавалер. Делал попытку самоубийства: безденежье и прочее. Теперь работает в такси и помогает нам.

— Кому «нам»?

Поручик сделал вид, что не слышал вопроса.

У входа в отель «Дофин» Кромов вылез из такси.

— Шестой номер, — подсказал поручик, — я сейчас за вами.

Та же лестница, тот же полутемный коридор. Алексей Алексеевич постучался. Никто не ответил. Кромов толкнул дверь, вошел. В комнате никого. Вдруг кто-то захлопнул дверь за ним.

— Вадим, — Кромов дернул ручку, — что за глупые шутки?

— Полковник граф Кромов, — негромко сказал по-русски из-за двери низкий, тяжелый голос, — не пытайтесь выйти. Это в ваших же интересах. Выслушайте нас.

Алексей Алексеевич стоял у двери, прижавшись к стене, не зная, что предпринять.

Голос продолжал:

— Мы давно следим за каждым вашим шагом. И не доверяем вам. Поэтому не хотим, чтобы вы знали нас в лицо. Нам известно, что вы, отклонив все сделанные вам выгодные предложения, тем не менее самовольно сохранили за собой полномочия и архив военного атташе. Вы до сих пор используете ваши многолетние связи, чтобы аннулировать договоры по военным заказам с французскими фирмами. Нравится вам это или нет, но Россию здесь представляем мы. И мы добились у французского правительства ареста всех вверенных вам сумм военного кредита. Но вы упредили нас и успели перевести деньги на свой личный счет. Версия, что вы собираетесь беззаботно существовать на эти средства, отпадает. Из этих денег вы не истратили ни сантима. У вас какие-то другие цели. Допустим, что вы, не желая подвергать себя риску, рассчитываете передать средства законному правительству России, когда мы силой оружия покончим с большевиками. Но тогда непонятно, почему вы до сих пор не передали деньги белому движению. Здесь нет логики. Или вы ждете нашего поражения, чтобы воспользоваться деньгами? Не дождетесь. Полковник Горчаков — ваш близкий друг. Он выполнял кое-какие наши поручения, был в красной Москве. Потом дезертировал из Добрармии. Не исключено, что в Москве его завербовала большевистская ЧК. Он скрывался от нас и встречался в Париже только с вами. На вас падает тяжелое подозрение. Вы можете доказать свою лояльность, только передав нам архив, все договорные права и наличные средства. Этим вы сохраните не только свою жизнь, но обеспечите себе безбедное существование. Мы дадим вам твердые гарантии, и до конца ваших дней вам не придется торговать на рынке и позорить мундир русского офицера. В Крыму барон Врангель формирует новую армию. У вас есть еще время подумать, но не пробуйте увильнуть, вы не дождетесь от нас ни помощи, ни пощады. Условный знак для нас — трехцветный российский флажок в окне вашего жилища. И последнее. Полковник Горчаков покончил с собой. Вы меня слышите?