В коридоре помещается внушительная железная печка, испускающая свой особый, чуть терпковатый запах тлеющих углей и разогретого железа. На кухне фрекен Вега варит на обед аппетитные, питательные щи, горячий аромат, который ни с чем не спутаешь, распространяется по всей квартире, вступая в высший союз с физическими испарениями, исходящими из потайной комнаты в конце коридора. Для маленького человечка, который, как Александр, едва не касается носом пола, от ковров свежо и сильно пахнет средством против моли, этим средством они успевают пропитаться за летние месяцы, когда лежат без дела, свернутые в рулоны. Каждую пятницу фрекен Эстер и фрекен Вега натирают старые паркетные полы мастикой и скипидаром, издающими невыносимый запах. Сучковатые дощатые полы пахнут мылом. Линолеум моют вонючей смесью кислого молока и воды.

От людей пахнет по-разному. Их одежда пахнет не только тканью, но и чадом, потом, табаком, духами. Обувь пахнет кожей, кремом и потом ног. Каждый человек — симфония запахов: пудра, дегтярное мыло, моча, выделения половых желез, грязь, помада. От некоторых пахнет просто человеком — от одних исходит запах надежности, от других — угрозы. Фрекен Эстер, горничная, носит парик, который она приклеивает к лысине специальным клеем. Она вся пропахла клеем. От бабушки пахнет увядающими розами. У матери Александра запах сладкий, словно ваниль, но когда она сердится, пушок у нее над губой увлажняется, и она начинает источать едва ощутимое едкое амбре, в котором словно бы чудится опасность. Запах молоденькой, круглолицей, рыжеволосой служанки — её зовут Май, и одна нога у нее короче другой — Александр любит больше всего. Самое большое для него наслаждение — лежать в её кровати, головой на её руке, уткнувшись носом в грубую ткань её рубашки. От нее пахнет потом и ещё чем-то вкусным. Оба прекрасно знают, что находиться здесь Александру, очевидно, запрещено, но пока их ещё никто не обнаружил, и они, как два дружелюбных зверька, продолжают наслаждаться обществом друг друга. От старшей сестры Александра исходит запах металла, это странно, но от нее пахнет в точности как от оловянного кубка, стоящего на курительном столике в библиотеке. От Фанни пахнет сладкими сливками и младенцем, хотя ей уже исполнилось восемь лет.

Если встать в зале под хрустальную люстру, погрузив ноги в нескончаемый лиственный узор ковра, замереть и задержать дыхание, можно услышать тишину, состоящую из множества компонентов: прежде всего шум крови в барабанных перепонках и часы, часы тикают повсюду, тикают и бьют, все разом. Потом ещё гул пламени в голландской печи, черные железные заслонки дрожат и слабо позвякивают. Издалека доносятся звуки рояля, это соседская девочка разучивает гаммы, они едва слышны и все-таки навевают легкую печаль, неизвестно почему. За письменным столом в библиотеке сидит бабушка, склонившись над счетами, стальное перо царапает бумагу. В кухне гремят посудой, слышится голос фрекен Веги, потом все стихает, но фарфор и серебро продолжают плескаться в тазу.

Зимний день меркнет, мимо проехали сани, звенят бубенчики, цокают по наледи копыта, скрипят полозья. Часы на башне Домского собора отбивают четыре четверти и три часа. Почему мне так грустно, думает Александр, погрузив ноги в лиственный узор ковра в зале. Почему мне так грустно? Может быть, в сумраке прихожей неподвижно притаилась Смерть? Я ведь слышу её дыхание — прерывистое, шипящее? Она пришла, чтобы забрать бабушку, которая сидит в библиотеке и записывает что-то в синюю бухгалтерскую книгу? Александру нестерпимо хочется броситься к бабушке и, зарывшись головой в её колени, дать волю слезам, но он не смеет. Если он сдвинется с места, пошевелит хоть пальцем, Смерть очнется и опередит его. И там, в прихожей, завяжется изнурительная борьба между Александром и Смертью. Внезапно фрекен Эстер начинает бросать железной лопатой уголь в печку, громкий звук приносит избавление, и жуткая гостья наконец-то исчезает.

Сумерки, расслоенные тяжелыми складками гардин, синеют и густеют. Бабушка встает из-за стола и приносит керосиновую лампу. Сын подарил ей электрическую настольную лампу с железной подставкой и зеленым фарфоровым абажуром, но бабушка спрятала её в большой шкаф и по-прежнему пользуется той самой керосиновой лампой, которая освещала конторку Оскара в Театре. Вспыхивает желтое пламя, запахло керосином, она водружает на место стеклянную трубу и колпак. Бабушкина тень вырисовывается на книжных корешках. В прихожей и зале мерцают угольные лампы. Из-за отбрасываемых ими теней мрак полностью не исчезает. Сумерки ещё больше сгущаются. По скользкому обледенелому тротуару осторожно шагает фонарщик с длинным шестом в руках. Вот он зажигает газовые фонари. Они отбрасывают тени на потолок залы. Александр видит горы и моря, ему чудятся чудовища и дикари. Бабушка поворачивается к нему лицом, он не видит её глаз, она протягивает руку и ласково спрашивает, не хочет ли он поиграть перед обедом в карты.

Я должен сказать несколько слов и о дворе, расположенном позади экдальского дома. Арка, которая на ночь закрывается тяжёлыми резными дубовыми воротами, отгораживает двор от улицы. Въезд выложен неровным булыжником, и, когда через арку во двор заезжают лошади и повозки, от грохота начинает дребезжать весь дом. Разговоры о том, чтобы заасфальтировать въезд, ведутся давно, но до сих пор ничего не сделано. Двор довольно обширный, неправильной формы, границей служат трехэтажный доходный дом попроще, стоящий под углом к дому, обращенному фасадом к улице, ряд каретных сараев, конюшен и прачечных под одной крышей и брандмауэр. Между этими постройками виден кусочек Городского парка. В центре двора растет высокий каштан, земля только частично выложена камнем, словно средневековые пыточные дыбы возвышаются там два сооружения для выбивания ковров, заложенный колодец с ручным насосом сторожит конюшню.

Фру Хелена держит верховую лошадь, упряжную лошадь, две коляски с блестящим черным верхом и сани, а также кучера в ливрее и конюха, сына кучера. Они живут в двух комнатках над конюшней. В одном из сараев стоит «даймлер» Оскара. Им пользуются только летом; Оскар — страстный, но довольно неуверенный в себе водитель. Обе прачечные всегда полны сердитыми матерями и бледными малышами. Из открытых дверей и форточек вырываются клубы пара, доносятся не умолкающие ни на минуту громкие голоса. В остальных помещениях этого длинного желтого обветшалого строения располагается маленькая фирма, занимающаяся извозом. Дело ведут три брата чуть старше средних лет и четыре тощие кобылы. Братья вместе с черноволосой экономкой живут в мансарде доходного дома. У экономки весьма интересная репутация и шестеро детей, все одинаково тощие, бледные и вечно простуженные.

На нижнем этаже, справа от лестницы, помещается примечательная лавка, владелец которой — человек не менее примечательный: высокий, худощавый, сутулый, с большими бледными ладонями, длинной бородой и локонами возле ушей, черными глазами и узким белым лбом. На голове он носит засаленную шляпу с круглыми полями. Его зовут Исак Якоби, и каждый четверг он обедает у фру Хелены Экдаль. Фрекен Эстер называет его противным грязным евреем и с удовольствием рассказывает Александру, что он убивает маленьких детей и пьет их кровь. Александр не верит фрекен Эстер, но благодаря её россказням и без того таинственная личность Исака вызывает у него ещё большее любопытство.

Лавка тоже обладает магической притягательной силой. Когда ты входишь туда, толкнув стеклянную дверь, звенит колокольчик. За прилавком в черном кресле-качалке сидит Исак Якоби, обычно он читает книгу с незнакомыми письменами. Фанни и Александр часто бывают в лавке еврея. Аманда туда никогда не заходит, она говорит, что там дурно пахнет, а во внутренней комнате лежит разложившийся труп. Отчасти это правда. В комнате, где Исак Якоби хранит самые драгоценные для него предметы, в стеклянном ящике покоится мумия. Фанни и Александр каждый раз просят показать им мумию, вид у нее жуткий, с лица сняты золотая маска и повязка, видны волосы, уши, остатки губ, улыбающийся рот и длинный сломанный нос. Помещение лавки уходит в глубь дома, окна в многочисленных комнатах грязные, частично забитые досками, их закрывают пыльные занавеси. На длинных полках, на больших столах, на полу и под потолком — тысячи самых разнообразных предметов. Никто никогда не слышал, чтобы еврею удавалось хоть что-нибудь продать. Но никто и не видел, чтобы он что-нибудь купил. Все это сплошная тайна.