На столе самовар. Я прошу ее вместе со мной чаю напиться.

– Есть, – соблазняю, – сгущенные сливки, есть хлеба немного, и масло великолепное.

Отказалась: голодна, как бывало Урсик наш, и горда.

Но время идет. Я позабыл совершенно свой сон. Саботаж спадает, барышня начала пропускать дни, и газеты иногда приходится покупать самому. Как-то я предложил ей вместе со мной выпить какао.

– Не какавела, – говорю, – что пьют теперь, а настоящее какао, редкость большая.

Не отказалась. Я заметил у нее на пальце золотое кольцо: раньше кольца не было.

Занимаю приличным разговором:

– Вот, боялись вы, что замерзнем, не хватит топлива, а уже весна начинается, бояться нечего: этот страх пережили, пройдет и голодный страх.

– Конечно, – отвечает, – переживем и большевиков прогоним! У А газеты носит все реже и реже. И вот у нее на пальце вижу еще второе золотое кольцо. Сон вспоминается. Думаю: укусила кого-то барышня. Весело говорю:

– Переживем!

Она мне уверенно:

– Переживем!

Последний раз пришла с третьим кольцом, и на кольце был красивый дорогой изумруд. Совсем весело объявляет, что газет больше не будет носить.

– Поступаете на службу?

– Ну, нет!

– Выходите замуж?

Рассмеялась, блеснула колечками.

Думай, что хочешь.

С тех пор потерял ее из виду: наверно, колечек у нее столько же, сколько у нас с Урсиком ошейников: барышням – колечки, собачкам – ошейники.

Тьма-тьмущая. 25 марта. Бледная, как ваты клочок, висит луна, – так и душа моя, такая же бледная и невиданная при свете нашего пожара.

Я стою на углу набережной и 6-й линии Васильевского острова, торгую разными газетами, кричу офицерским своим голосом, сбиваясь на команду, утром – про утренние газеты, вечером – про вечерние.

Утренняя моя молитва теперь единственная детская: «Хлеб наш насущный даждь»… Вечером, утомленный, повторяю новую свою молитву: «Господи, дай мне все понять, ничего не забыть и ничего не простить».

Недалеко от того угла, где я стою с газетами, лошадь, вытаскивая воз через кучу лежалого снега, свалилась и кончилась. Лежала дня три и стала уже сплющиваться, врастая в снег, как вдруг ее кто-то пошевелил, вытащил и даже вырезал зачем-то кусок мяса.

Стали сюда сбегаться собаки, выть, драться Теперь из снега и льда, обглоданная, торчит лошадиная нога и как будто грозит по ту сторону Невы Медному всаднику.

– Ужо тебе!

И нога эта здесь кажется такой огромной, а оттуда скачет Медный всадник – вовсе маленький.

Сегодня проходят мимо меня три веселых великана и, слышу, говорят между собой:

– Кому же иначе и жить, как не нам!

Великаны хотят по-своему жить, я – по-своему, и разговаривать нам между собой невозможно.

Один из них спросил у меня «Правду» и потом за «Наш век» крикнул: «Буржуй!»

– Друг мой, – ответил я, – «Правда» вся разошлась, нет больше Правды. Остался Наш Век.

– Знаю вашего брата, – сказал он, – вижу по чистой морде: «империал».

– Друг мой, от «империала» у нас и половины не осталось, назовите лучше меня «полуимпериал», и показал ему на лошадиную ногу, грозящую Медному всаднику.

Странно посмотрел на меня великан, желающий жить.

– Ужо тебе!

Он принял меня за сумасшедшего и пошел прочь, испуганный.

Бледная, как ваты клочок, висит на небе утренняя луна. Так и душа моя – такая же бледная и невидная при свете нашего пожара. Теперь я понимаю, что значило пророчество: «Звезды почернеют и будут падать с небес».

Звезды, ведь это – любимые души людей…

Оглядываясь вокруг, прошу себя назвать хотя одну душу-звезду, и нет ни одной: все мои звезды почернели и попадали…

Закрываю глаза и вижу: в темноте лавочка и на ней сидит неспокойно женщина в черном, – вероятно покойная мать моя, и смотрит на меня, как бы вопрошая: «Не я ли?» Так на пожарище, при последней гибели скопленного добра вскидывают на вас несчастные люди глаза:

– Не ты ли?

И не дожидаясь ответа, к другому:

– Не он ли спаситель?

Она повернулась в сторону и, как бы указывая, напряженно смотрит в темноту, опираясь на лавочку.

Вспыхнуло пламя пожара, и я увидел русское поле. На этом поле тумбами стоят безрукие, безногие и – страшно сказать: друг в друга плюют.

Я шел в страстях и все понимал без Вергилия: это были страданья людей, присягнувших Князю Тьмы. Он соблазнил их Равенством и дал им Образ Беднейшего.

Они все сожгли и сравнялись по бедному, но с войны привезли еще безруких, безногих, кто более самых бедных имел теперь право на счастье, и чтобы с этим им сравняться, все обрубили себе руки и ноги, но ничего не осталось, кроме злости в этих обрубках.

Не могли они даже дракой избыть свою злобу и только плюются.

– Господи, – говорю я, – неужели вовсе оставил Ты меня? Помоги мне все понять, ничего не забыть и ничего не простить. Я открываю глаза и вижу все то же самое:

– Ужо тебе! – грозит лошадиная нога Медному всаднику.

20 апреля

Николай Васильевич!

Прошла неделя и несколько дней со времени приезда моего в деревню; во многом я теперь разобрался и многое понимаю. Нарекания на князя Львова, который назначил уездными комиссарами председателей земельных управ, отчасти справедливы, но справедливо будет также упрекнуть наши местные общественные организации, которым предоставлено право заменить назначенного правительством комиссара своим. Этой воли у членов нашей земской управы не было, но это все равно: результат пребывания старой власти во главе управления уездом принес горькие плоды: население уезда до сих пор почти не организовано. Ссылаются на половодье, что нельзя было приехать на места, но это неправда. Пасха была у нас вовсе сухая, за время пасхальной недели, когда не было работы, можно было организовать весь уезд. Это время было пропущено, и вот теперь, когда происходит сев яровых, когда никакому разумному хозяину нельзя отлучиться с поля, ты должен собираться в сельские и волостные комитеты, в продовольственные, не говоря уже о политических собраниях, которые необходимы теперь крестьянству не менее всех комитетов о хлебе насущном в собственном смысле. Очень трудно, очень тревожно, и спасает положение только изумительная сила здравого смысла крестьян нашего уезда. К этой сознательности положения их, несомненно, подготовила неудача погромных выступлений 1905 года и та зависимость помещичьего хозяйства от рабочих рук, которая обнаружилась в военное время: рост цен на рабочие руки прошлый год производил полное впечатление забастовки, организованной планомерно на огромнейшей фабрике. Теперь уже все сознают, что без политической организации всего крестьянства «землею и волей» овладеть невозможно и готовность в народе к этому полная; дельный человек в какой-нибудь год-два может в любой нашей деревне по платформе «Земля и Воля» создать прочный и упрямый союз. Помните, у Толстого о крестьянах где-то сказано, что крестьянин наш мудрец, если говорить с каждым отдельно, а если они соберутся на сход, то становятся бестолковым стадом. Вот теперь настало время, когда этот отдельный мудрец-человек, как накопленный капитал, переходит в общественное достояние. Теперь за такими наблюдениями очень любопытно ходить на учредительные собрания сельских волостных комитетов, крестьянских союзов и тому подобное. В тот момент, когда избирается президиум, собрания еще представляют полное подобие прежнего схода, и другой раз часа два уходит драгоценного времени, пока удастся набрать президиум на одно только данное собрание. Курьезно бывает смотреть, как люди порядка, крепко сжав губы, чтоб не выругаться, начинают грозить кулаками самовольно говорящим и так мало-помалу водворяют порядок. Позвольте описать вам здесь первое организационное собрание волостного Комитета в наших черноземных местах.