Два письма от незнакомых между собой и неизвестных мне раньше людей. Один — в самом начале жизни — хочет понять себя и окружающий мир; второй хочет поделиться с миром богатствами душевного опыта.
Перефразируя строку из письма Ирины Пустоход, позволю задать вопрос читателям: поняли вы что-нибудь из этих двух писем?
Расскажу о том, что понял я.
Вот два человека, казалось бы таких разных, а хотят они, в сущности, одного — они хотят, чтобы те, кто живет рядом с ними, стали чище, совершеннее, задумывались над большими нравственными вопросами. Они хотят, чтобы люди, окружающие их (у Ирины — в школе, у Маргариты Семеновны — в семье), относились друг к другу бескорыстнее, возвышеннее. Оба автора хотят, чтобы углублялось понимание между людьми.
Именно эти особенности свойственны всем сегодняшним читательским письмам. Человек хочет мыслью, действием, чувством облагораживать, возвышать жизнь.
Вернусь на минуту к упомянутой уже мною особенности сегодняшней почты: к желанию рассказать как можно больше и подробнее о хороших людях, которые оказались на твоем жизненном пути. Я давно работаю в печати, с первых же шагов на этом поприще испытывал острый интерес к читательскому письму (перечитывал, обдумывал, сопоставлял), а вот не помню, чтобы человек писал о человеке с такой благодарностью, кропотливой памятливостью на все хорошее.
Вот тоже из самой недавней почты два письма. Одно — от корректора Людмилы Чадиной из Ташкента, второе — от В. Е. Лисова из Москвы.
Л. Чадина давным-давно рассталась со школьными годами, но сегодня решила рассказать о «хрупкой, невысокой и не по возрасту изящной женщине, которая ежедневно, излучая доброжелательность, входила в класс». Об учительнице русского языка и литературы Лидии Андреевне Багдасаровой. «Напишите о ней, — убеждает она меня, — напишите…» И сообщает массу интересных подробностей, запомнившихся ей с юных лет навсегда. А Лисов делится воспоминаниями о пензенском библиотекаре Лилии Николаевне Тальковской — тоже хочет, чтобы о ней узнали тысячи и миллионы людей.
Два эти письма родственны первым двум: от И. Пустоход и М. С. Домбровской. Ведь узнавая о хороших людях, о том, как они работали, жили, мыслили, чувствовали, мы сами становимся чище и лучше.
В сущности, письма о хороших людях тоже можно отнести к числу морально-этических. Они одушевлены желанием дать высокие образцы жизни и поведения, одарить воспоминаниями, которые могут помочь людям добиться высокого искусства максимальной самоотдачи.
Откроем же широко двери нашего дома — нашей книги — для всех, кто бескорыстно служил и служит людям, для всех, кто сохранил память об этом служении.
Кроме всего прочего, в этих людях скрыта загадка того, что такое гармонически развитая личность, загадка, которая волнует сегодня философов и писателей, загадка, ради решения которой многие читатели советуют создать институт человека…
Десять лет назад я в соавторстве с Ю. П. Тимофеевым написал статью «Нужен ли институт человека?». Она была опубликована в «Литературной газете» и вызвала большой резонанс, что объясняется в известной степени ее острой полемичностью. Задумав статью, мы устроили в редакции бурный разговор между философом, антропологом и писателем, напомнив им, для начала, почти детективную завязку повести известного французского писателя Веркора «Люди или животные?». В этом, конечно, была доля журналистского озорства — ведь можно было начать важную беседу между солидными людьми более, что ли, академично. На невинное и увлекательное озорство мы пошли ради того, чтобы обострить суждения, и это нам удалось. (В нашей статье мы воспроизвели и завязку нашумевшей повести, и самое интересное из стенограммы…)
«Однажды ночью, когда небо на востоке стало уже бледно-зеленым, в квартире доктора зазвонил телефон. Вызов оказался необычным: на месте врач обнаружил мертвого ребенка, скончавшегося с полчаса назад.
— Черт побери, но почему же вы не вызвали меня раньше? — воскликнул доктор.
— Вы не совсем меня поняли, — ответил отец. — Я ввел ему большую дозу стрихнина…
— Но ведь это же убийство?
— Вот именно.
— Надо непременно сообщить в полицию, — воскликнул доктор в сильном волнении.
— Я как раз собирался просить вас об этом, — невозмутимо поддержал его странный отец.
Явившемуся полицейскому комиссару на вопрос о том, где находится мать ребенка, он ответил, что ее уже отвезли в зоопарк.
Незадолго до этого группа антропологов обнаружила в джунглях Новой Гвинеи племя странных существ, по всем признакам явно представлявших собой переходное звено между обезьяной и человеком. Ученые назвали их „тропи“ и с бескорыстным энтузиазмом начали их изучать. Но вот возникла угроза, что племя будет использовано фабрикантами как бесплатная рабочая сила. Воспрепятствовать этому можно было, лишь доказав, что неизвестные существа принадлежат к человеческому роду. Однако „тропи“ с удивительным равновесием были наделены как человеческими, так и обезьяньими чертами. Тогда чудак-журналист решился на жестокий эксперимент. Чтобы добиться официального юридического разрешения, где открытые антропологами существа рассматривались бы как люди, он пошел на преступление. Именно поэтому ночью в квартире доктора зазвонил телефон. Мы не упомянули, что доктора и полицейского поразило сходство мертвого ребенка с обезьянкой. Теперь суд оказался вынужденным вынести определение: если убитое существо являлось человеком, убийца должен был отправиться на виселицу. Но можно ли было казнить его, если он умертвил животное?
Виднейшие ученые не помогли суду разобраться в этом вопросе. Ко всеобщему изумлению, обнаружилось, что ученые до сих пор не располагают точным и ясным определением: что такое человек».
Напомнив участникам редакционной встречи эту детективную завязку, мы поставили перед ними тот же вопрос: что такое человек? Конечно, как мы и ожидали, философ, антрополог и писатель, подобно героям повести, отвечали на него весьма и весьма различно…
Сегодня, перечитывая стенограмму и статью, я склонен назвать их ответы наивными, ибо и наука, и философия, и литература, исследуя человека, выработали более четкие суждения и критерии (которые — не исключено — через десять лег тоже могут показаться наивными), но рассуждения участников спора на одну из тем, затронутых ими, ничуть не устарели ни по содержанию, ни но форме. Кажется, что об этом говорилось не десять лет, а десять дней назад. Я имею в виду рассуждения о несовпадениях, несоответствиях между развитием научно-техническим и нравственным.
Страстно и умно вел эту тему в беседе с философом и антропологом писатель Николай Атаров.
«Вот три дорожки триединого конвейера, — говорил он. — Первая — развитие физических сил, прогресс человеческого тела; счет идет в метрах и сантиметрах, в минутах и секундах мировых рекордов; триумфом человечества было „разменять“ десять секунд в беге на сто метров. Разменяли… Будет ли человек будущего — как немцы говорят, „цу фус“ — ногами преодолевать сто метров за семь секунд, за пять-шесть секунд?
Вторая дорожка — развитие умственных сил, могущество разума, триумф науки и техники; недавно мы все — люди — видели на экранах телевизоров камешек, тень от малого камешка; нас это наполнило, как говорят, „чувством законной гордости“, потому что мы увидели некий камешек на Луне — не модель камешка и не субстрат лунной поверхности, а вполне конкретный камешек. Через несколько лет мы его найдем рядом с аппаратом, его заснявшим, доставим на Землю и поместим в одном из московских музеев. Закрою глаза и вижу кнопки. Кнопки, кнопки, кнопки — дирижерские палочки прогресса. Дорожка вторая бежит быстро, и по часам ускоряется ее движение… И вот третья дорожка конвейера — „не убий“, „не укради“ и все прочее. Никогда трусость не была доблестью. Никогда кража не слыла честностью. Никогда насилие над женщиной, глумление над ребенком не характеризовали благородства. И однако как же медленно поспешает человек по пути внутренней гармонизации, по пути предсказанного Марксом „очеловечивания чувств“…
Думаю, что диспропорции триединого конвейера и будут волновать сотрудников института человека: социологов и психологов, биологов и энергетиков, этиков и эстетиков, врачей и писателей…»