Эта эпидемия закончилась так же внезапно, как и началась, потому что Собко и его ленинградский коллега Бочаров выдохлись коллекционировать до степени перемирия. Гарантом прекращения боевых действий выступил патриарх собирателей Ростислав Московский. В знак вечной дружбы коллекционер Собко передал Бочарову побрякушку, с которой все началось, хотя бриллиантов на ней было не столько, чтобы тратить такое количество патронов и телохранителей. В свою очередь растроганный Бочаров отдал Собко на добрую память гроб работы Рахумовского плюс два миллиона на ремонт хаты. Хотя Ростислав Московский и получил двести тысяч и что сидел с важным видом между двумя любителями искусства, оставшихся денег одесситу вполне хватило на новое чердачное перекрытие.

Через год после того, как эти деятели мирно разошлись, с Бочаровым случилась скоропостижная неприятность при загадочных обстоятельствах. Зато эта самая бриллиантовая побрякушка стала называться народным достоянием, и газеты хвалили ментов, с понтом они лично создали ювелирный шедевр. Коллекционер Собко искренне радовался, что вовремя расстался с небезопасной побрякушкой, а также за судьбу Бочарова. Потому что лучше иметь гроб у своей коллекции, чем лежать в настоящем, пусть даже таком богатом, как у Бочарова.

Исторический опыт доказал: нельзя втихую радоваться чужому несчастью, если непонятно откуда ждать сюрпризов. Тимуровцы собирателя Собко, изо всех сил помогавшие ему коллекционировать, не успели гавнуть, как их хозяина нашли в отремонтированной хате, обшмаленного не хуже курицы и с пеньковым галстуком на посиневшей шее. Два залетных уголовника, совершивших такую жестокость, были выслежены очень быстро. И хотя они ускользнули от осиротевшей бригады Собко, эти мерзавцы не ушли от нашей доблестной милиции. Один, правда, погиб во время так называемого огневого контакта, а со вторым случилась смертельная неприятность прямо у тюряге, но все равно заслуженное наказание их не миновало. И хотя наши газеты, в отличие от ленинградских, набрали себе в рот морской воды и всего, что в ней растворено, по поводу отличившихся ментов, гроб с золотым скелетом каким-то макаром совершенно случайно оказался у солдат правопорядка. Объявлять его народным достоянием, как и некоторые другие вещи покойного Собко, менты не торопились. Потому что сами стали потихоньку учиться понимать прекрасное и чего оно стоит.

И пусть этот самый ювелирный гроб был подарен одному московскому деятелю, этих ментов через время повязали их же кореша, а наш народный закрытый суд сходу прислонил одного шустрого старлея до стены, отправив остальных на перевоспитание в спецлагерь для милицейских, партийных и других не чересчур проворовавшихся, но попавшихся, мелких сошек.

Ростислав Московский мог стерпеть даже то, что живет с виду скромнее руководства МВД всего Советского Союза. Но чтобы Щелоков прослыл еще большим коллекционером, чем он — об этом не могло быть и речи. Ростислав Московский поставил на крапленую карту свою репутацию, использовал кое-какие связи и даже вертолет, попутно откровенничая с доверенным лицом некого Андропова. В конце концов гроб остался у Ростислава, а не клюнувший на аппетитную приманку Щелоков — на своем боевом посту. Андропов остался недоволен. На целых шесть лет, пока Щелоков его усилиями все-таки дошел до того состояния, когда примерил на себя деревянный бушлат.

Пускай сам себе Леонид Ильич в те годы еще довольно внятно говорил за борьбу с правонарушениями, Ростиславу Московскому от этого легче не стало. Потому что, когда водитель рискует потерять права из-за нарушений правил дорожного движения, это может привести до аварии, даже если на заднем сидении лимузина дремлет постаревший Ростислав со своими дедовскими методами работы. Через неделю после гражданской панихиды ювелирное произведение Рахумовского досталось преемнику Ростислава Колдакову, который понимал, что бывает с автомобилями, если довести тормозные шланги до нужного состояния.

Колдаков не успел развернуться в полную силу, чтобы доказать всему цивилизованному миру, как надо трудиться, согласно последним съездовским призывам, и скоропостижно скончался от обширного инфаркта. Потому что Сева Гриб вполне хорошо делил Москву со старым Ростиславом и даже был по натуре крестным папой его осиротевшей сорокалетней малютки. Он мог бы простить несдержанность Ростислава, но наглое поведение рвущегося к полноте власти Колдакова не добавляло настроения.

Гроб с золотым скелетом отправился в Ялту, где был посчитан за пай у строительстве одной почти пятизвездочной гостиницы. Кто знает, может быть поэтому Сева Гриб скончался так, как только мечтается при его профессии — тихо и без посторонней помощи. Потому что эта самая золотая побрякушка была до того фартовой, что имела принести своему очередному обладателю только сходство с собой, без намека на изготовление последнего убежища из драгметаллов.

Та ялтинская девочка, которой был презентован гроб до двадцатилетнего юбилея за качественное обслуживание некоторой части населения, меньше бы убивалась за потерей сувенира, если бы знала о его последствиях. К счастью ростовского гастролера Мишки Пряника, разбомбившего ее хату, фортуна повернулась до него жопой во время игры в Одессе. Пряник вернулся в родной Ростов без копейки денег на кармане, но зато весь из себя живой…

Медленно просыпалась сильно постаревшая красавица Одесса. Убегали в щели коммунальных кухонь тараканы, вместе с первыми лучами солнца прекращали привычную возню мыши. Роющиеся в мусорных баках коты бросались врассыпную при виде выскакивающих гадить псов и их хозяев, даже если это суки. Из дверей молочного магазина выталкивал свою тележку малохольный Алеша Мушкетер, а очередной одесский придурочный Яник гордо делал утреннюю разминку с пустой коробкой от устаревшего телевизора «КВН» прямо на мице.

Уже волочили тяжелые сумки с Привоза обливающиеся легким утренним потом домохозяйки, орали буксиры в порту и с новой силой заводские трубы принимались коптить голубое небо, когда Цукер подошел к самой кромке берега с табличкой «Причал № 348» и ласковая волна умыла его ноги тончайшим слоем мазута.

Причал за Дофиновкой, созданный для проката лодок и прочего обслуживания трудящихся, распространял запах вяленой рыбы и гниющих водорослей. Начальник причала Юрка Махонченко смотрел сквозь беснующуюся толпу рыбаков и время от времени устало повторял:

— Ну вы, козлы! Я же говорю — погранцы пока не дают «добра» на выход у море. В море идти нельзя, так что идите на…

И добавлял самое любимое слово из своего лексикона. Через полчаса на причале осталось два десятка наиболее стойких любителей пошарить крючком у морских глубинах, решивших дождаться пока застава даст «добро». Когда число ожидающих сократилось до имеющегося на причале количества лодок, а в крохотном кабинете Махонченко появилась батарея водочных бутылок при хорошей закуси, застава дала «добро».

— И не забудьте, после рыбалки — коммунистический субботник, — как и требовалось по инструкции напутствовал Юрка рыбаков перед выходом в море, — а также трудовое участие, положенное уоровцам. Чтоб причал блестел, а то в следующий раз пойдете не в море, а на…! И забор подлатайте! Скачете через него, козлы, с четырех утра, людям спать не даете… Застава дает «добро» на выход у море после восьми, на… вы мене тут надо раньше?

При слове «застава» боцман причала Вася Шнырь сильно морщился, хотя в море идти не собирался. Вася Шнырь тоже любил ловить бычков, но в свое время из-за пограничников прервал это занятие на несколько лет.