— Почему Марселло? — не удержался Смотритель.

— Какая разница, как назвать слугу? — Уилл недоуменно взглянул на Монферье. — Почему ты придираешься только к именам слуг Люченцио?

— Марселло — имя испанское, его светлость прав, — сказала Елизавета.

— Ну дайте любое итальянское имя!

— Бьонделло, — быстро сказал Смотритель.

— Идет, — согласился Уилл. — Тогда так. «Сейчас придет Бьонделло. Я велю ему молчать и быть тебе слугой».

— Да, — подтвердила Елизавета, бросив быстрый взгляд на Смотрителя, — это никогда не будет лишним…

Что было в этом взгляде?.. Да перестань же подозревать девушку во всех смертных грехах, возмутился Смотритель. Ну посмотрела и посмотрела — что особенного?..

Утешил себя вроде.

— Ну что ж, сеньор, — продолжила за Транио Елизавета, — раз вы решили так, обязан я исполнить повеленье. Отец мне ваш сказал перед отъездом: «Старайся сыну услужить во всем!» Считал я, он имел в виду другое, но раз Люченцио — буду я Люченцио. Тем более что я его люблю.

— И сам он любит! — Уилл играл Люченцио и не думал о партнере, о его тексте. Это дело самого партнера — его текст.

Елизавета оказалась партнером классным. — И сам он любит! — повторил Уилл. И усилил (не по канону): — Ах, знал бы ты, как любит!.. Готов я стать рабом, чтобы добиться той, чей волшебный плен так сладок мне… — Притормозил, сбавил эмоции, сказал сердито: — А-а, вот ты, плут!

— Это ты кому? — спросила Елизавета.

— Бьонделло пришел, — сообщил Уилл. И продолжил допрос второго слуги: — Ты где же шлялся?

Елизавета мгновенно стала другим слугой. Поменяла тон, придала ему сварливость, столь присущую виноватым, которые немедленно начинают встречное нападение. Оправданная, кстати, тактика. Зачастила:

— Где шлялся я? Нет, как вам это нравится! — Отвлеклась от роли, пояснила: — Перейдем со стиха на прозу. Ты уже делал так в первом же как раз акте, это правильно, зрителям надо дать немного отдохнуть от стихотворного ритма…

(такая, значит, трактовка шекспировских чередований прозаического и поэтического, прокомментировал Смотритель)…

отдохнуть и прийти в себя… — И продолжила за Бьонделло: — Вы-то сами с Транио куда подевались?.. Ой, хозяин, что с Транио? Он украл у вас платье? Или вы у него? Скажите мне, дураку, что тут происходит?

— Лучше не «украл», а «упер», — вставил Уилл.

— Тебе лучше знать, — скромненько так, опустив глазки.

А ведь подколола. И чем! Происхождением… Кстати, эти ее подколы, это ее «Транио — простолюдин» — что все означает? Она ж сама (как хочет выглядеть, как ведет себя) не из высшего света Лондона. Хотя наставник ее — ученый… И это возможно: родители — купцы, имели деньги, чтобы платить наставнику. Или он — дальний родственник… Но, как бы там ни было, такой светлый образ у девушки, а вот вам и тень набежала…

Но Уилл не заметил подколки, а помчался дальше, не выходя из образа Люченцио:

— Бездельник, подойди. Нам не до шуток. Мне помогая, Транио решил принять мой вид, надев мою одежду. А мне от дал свою… — Задумался. Спросил: — Слушай, Елизавета, я не стал бы посвящать Бьонделло в суть интриги. Какой-то он у нас ненадежный. Таким лучше лишнего не доверять.

— Согласна, — кивнула Елизавета. — Пусть Люченцио при думает объяснение. Только оно должно дать слуге мотивацию поведения на все действие пьесы.

Сказано было латинское: «ratio».

— А мне отдал свою, — повторил Уилл последнюю фразу монолога и выдал ratio: — Вот дело в чем: сойдя на берег, я ввязался в драку. И все бы ладно, но — убил кого-то. На время должен изменить я внешность и стать другим. Ну хоть таким, как он… — Уилл указал на Смотрителя, который был сейчас удобен в качестве Транио. — Теперь служить, как мне, ему ты должен. Он мною стал. А я решил укрыться, чтоб жизнь спасти. Ты понял?

— Нет, не понял ни черта, — сказал Бьонделло.

То есть Елизавета.

Когда Смотритель готовился уйти в прошлое, он, как и всегда, не брал с собой ничего из своего времени. А сейчас пожалел: обычный звукозаписывающий чип принес бы Службе такое свидетельство Мифа о Потрясающем Копьем, что, попади оно в руки шекспироведов, шекспирофилов и шекспирофобов, мир бы перевернулся.

Но у Службы, к счастью для мира, противоположные цели: чтобы он никуда не переворачивался.

— Ты имя Транио забудь навеки, — приказал Уилл. — Нет Транио! Теперь он стал Люченцио.

Елизавета засмеялась:

— Неплохо для слуги. Вот мне бы так!

И вновь подумал Смотритель: о ком она? О персонаже «Укрощения» или… о себе?

А Елизавета продолжила — теперь за Транио. Она явно оправдывалась. Что вполне соответствовало образу простолюдина (как она говорит), попавшего волею случая в шкуру богатого и знатного господина. Как не оправдаться перед еще вчерашним собратом, с которым делил и гнев хозяина, и милость его?..

— Пойми меня, — упрашивала Елизавета и — опять Смотрителя. Но что тут странного? Он был здесь единственным зрителем. — Не для себя стараюсь. Нам главное теперь, чтобы хозяин заполучил меньшую дочь Баптисты. Поэтому советую тебе держать язык покрепче за зубами. Не для меня, а только — для сеньора… Когда одни мы — я все тот же Транио. Лишь при других — Люченцио, твой хозяин…

Уилл тяжело вздохнул и произнес, как будто решение далось ему так нелегко, что — хоть в петлю:

— Теперь осталось выполнить одно: тебе в число влюбленных записаться. Да так, чтобы никто не усомнился!.. Пойдем. Пора…

— Стоп! — сказал Смотритель. — Прервемся. Пусть Уилл запишет. Очень хорошая сцена, грустно будет, если что-то за будется.

Он не снимал менто-связь, но лишь чуть отпустил ее, смягчил, чтобы подопечный мог сосредоточиться на себе самом, а не на диалоге с Елизаветой, на себе самом и своей пьесе. Смотритель понимал, что она — не его. Была — не его, если судить по тому, что Служба не ошиблась, и менто-коррекция понадобилась, и получается — не его, поскольку вмешался абсолютно посторонний или чужой фактор: Елизавета.

Смотритель не знал, помеха она делу или подмога, но всякий неучтенный фактор (это термин Службы — чужой) следует держать под постоянным контролем или — что лучше и надежнее! — изолировать. Смотритель понимал, что под изоляцией совсем не обязательно предполагается физическое устранение… э-э… фактора, а возможны и предпочтительны иные варианты. Но ему была интересна Елизавета. Не как фактор, а просто как женщина, чужая этому веку. Чужая по менталитету, по поведению, по воспитанию. И, к слову, действительно не учтенная в Истории. Не было такой. Нигде не зафиксирована — неподалеку от Барда.

Но это неудивительно, в принципе, это — судьба женщины. Обычная. До эпохи феминизма — еще жить и жить. Да и что дала эта эпоха? Кроме женской фанаберии — ничего, считал Смотритель. Это было его личное мнение, он его никому не навязывал. Да и попробовал бы — не дали б. Двадцать третий век — эпоха зыбкого равенства полов с мощным креном в сторону приоритета женщин. Смотритель, повторимся, считал, что приоритет бессмысленно навязан миру, начал навязываться еще в двадцатом, а к двадцать третьему вообще расцвел пышно и развесисто. Но, слава богу, оставались профессиональные ниши, куда женщины не пробрались. Служба Времени, например…

— Как вам работа с Уиллом? — вежливо поинтересовался граф Монферье, пока Уилл фиксировал на бумаге придуман ное и разыгранное.

— Очень интересно! — искренне, как показалось, ответила Елизавета. — А как вам?

— При чем здесь я? — удивился граф. — Это вы двое трудитесь. А я — лишь праздный слушатель и зритель. Благодарный, впрочем.

— Оставьте, ваша светлость, — легко поморщилась Елизавета. — Мне же Уилл все-все рассказал. Только вы и при чем. Без вас он даже не подумал бы о пьесе.

— А без вас?

Вопрос был провокационным. Но Елизавета провокационности не заметила и ответила просто:

— Наверно, и без меня все получилось бы. Просто со мной быстрее. И уж не знаю, как вам, а мне интересно. Я и прежде писала кое-что. Так, для себя. Стихи, философские работы, трактаты о природе… А тут — просто живое представление! Я очень люблю театр. Я там стараюсь бывать как можно чаще, хотя для этого мне приходится притворяться мальчиком… Но нет, вы не думайте, я совсем не претендую на авторство. Да и кто бы поверил, что женщина может что-то серьезное написать?