Такие же списки можно легко накидать в любой сфере человеческой деятельности. Списки абсолютных Личностей.

Но в той же беспристрастной Истории прижились (и уютно!) те, кто либо был рядом с Личностью…

(помогал или вредил — не суть важно)…

либо вообще попал в своды-анналы по недоразумению.

Герострат, например. Ну спалил он храм Артемиды Эфесской (одно из семи чудес света, между прочим), испортил вещь, так на кой, извините, ляд его помнить две тысячи лет без малого? А ведь помнят…

Или вот Савонарола. Рядовой борец с тиранией…

(в данном случае с очень локальной, ограниченной всего лишь Флоренцией тиранией Медичи)…

к тому же довольно быстро отлученный от Церкви и сожженный на костре. Сотни, тысячи подобных были в разное время в разных странах. Их забыли, а монаха-доминиканца старательно помним…

Или Софья Андреевна Толстая, жена великого Льва Николаевича. Вреднейшая тетка, зануда, испортила Гению последние годы жизни…

(хотя, надо отдать справедливость, боролась за свои права и права многочисленных потомков Гения, мягко говоря, съехавшего к старости с глузду)…

а помним ее как светлую музу писателя, сбивавшую пальцы и губившую глаза, когда по многу раз переписывала бессмертные (без иронии) страницы. А сам Гений о ней в дневнике писал хамски, примерно так: «Чу, слышатся шаги. Кажется, Софи. Господи пронеси!»

Ну и так далее. Каждый может по своему усмотрению и выбору списки продолжить, и все равно они будут краткими и случайными, ибо История практически безразмерна и помещается в нее… ах, чего только в нее не помещается!

Вот и ничего особенного в своей жизни не сотворившие английские графы, нынешние друзья Смотрителя, тоже в Истории. Жили-были, ели-пили, путешествовали по свету, писали пустячное (а кто из их сословия пустячного не писал?), ходили в театр, покровительствовали актерам… Обычная жизнь обычных дворян. Роберт Девере, второй граф Эссекс, — тот хотя бы известен сам по себе: был любимцем Елизаветы, потом выступал против нее, по се же приказу был казнен…

(произойдет это всего через восемь лет после нынешнего обеда в «Пчеле и улье»)…

хотя сын его, тоже Роберт Девере, третий граф, сделал для Англии куда больше папы.

А Саутгемптон и Рэтленд чем прославились? Близостью к тайне, причастностью к творчеству Великого Барда — ничем более! И который уже век толпы других шекспироведов танцуют вокруг их имен, по крохам (мельчайшим!) собирают факты… нет, всего лишь фактики, большего не сохранилось… из их жизней, чтобы хоть на миллиметр приблизиться к жизни того, кто велик и неведом.

Так что Смотритель, то есть граф Монферье, их просто за уши к славе тянет, а они, дурачье, сопротивляются: ах, зачем это нам! ах, какой из Шекспира гений! ах, что станет говорить княгиня Марья Алексевна! (Pardon за цитату из еще одного гения…)

Но недолго им осталось сопротивляться. И другим — тоже. История — наука точная. Особенно в тех случаях, когда в ней копается специалист Службы Времени…

А Уилл с Елизаветой самостоятельно не сделали ничего. Ничего не оставили графу — ни даже клочка бумаги, исписанной скверным почерком Уилла, кроме шести известных корявых автографов. То, что Уилл не писал, — это грустно, но понятно, ему еще требуется менто-связь, он без нее, выходит, — слеп, глух и нем (фигурально выражаясь), Смотритель спешит выдать желаемое за действительное. А что ж Елизавета? Она же у нас талантлива сама по себе. Вон как слилась с Шекспиром в единое (творческое, не более!) целое. Или все же Смотритель со своей менто-коррекцией и на нее действует?.. Если так, то он подарит Службе бесценный опыт. Если так…

Хотя плохо действует, если она ничего не творит — без Смотрителя.

Зато неутомимый Тимоти ни на час не прекращал свои разыскания, целеустремленно и терпеливо, подобно коту, ждущему мышку (или птичку, уж кому что ближе), следил за девушкой.

Он появился к вечеру…

(сравнительно чистый, прошедший, судя по всему, тетушкин санпропускник)…

поцарапался в дверь кабинета, был впущен и уселся в кресло перед столом, помахивая босыми, но с тщанием помытыми ногами, не достававшими до полу. Ростом не вышел, говорилось уже.

— Что новенького? — праздно поинтересовался Смотритель.

— Они сегодня уехали вдвоем, — туманно сообщил Тимоти.

— Кто они?

— Елизавета ваша и еще одна тетка.

— Из дома на Вудроуд?

— Оттуда.

— А ты опять к карете прицепился, и выбросило тебя ровно на том же повороте.

— Почему? — обиделся мальчишка. — Я сам сошел. Пораньше. Неподалеку от Сент-Джеймского дворца.

— Недолго ты на этот раз покатался… Выходит, они в сторону Тотнем-Корта сегодня не собирались?.. Да, кстати, что за тетка?

Тетка и тетка. Помоложе моей будет, но уж точно — далеко не девушка. Богатая. Платье светло-зеленое, с золотым шитьем. Волосы — как ненастоящие.

— Возможно, что и ненастоящие. Парик называется… И что они делали около Сент-Джеймского дворца?

— Около — это они прогуливались. Ровно до ворот во дворец. А потом перестали прогуливаться, потому что вошли в ворота. И чего они там делали, не знаю, потому что рылом не вышел, чтоб меня во дворцы пускали.

Очередная новость Тимоти оказалась не менее ошеломительной, нежели «про графов», которых в большом количестве учил досточтимый Колтрейн, и не менее темной. И что это за графы — полная темнота, и что делала Елизавета с теткой…

(тетка — фигура речи или тетка — родственница?)…

в одной из королевских резиденций — еще большая темнота. Хотя последнюю темноту особо хотелось подсветить, но есть вопрос, вернее, два: как и чем?

— Ты не попытался узнать, что это за тетка? — спросил Смотритель.

— Как не попытался? Попытался. Вернулся на Вудроуд, вызвал Бена… ну сын экономки это… велел спросить у матери.

— Спросил?

— Ясный пенни!

— Так кто? Не тяни!..

— Будете смеяться, но она вроде бы — дочь или племянница старого Колтрейна.

— Обсмеялся уже! Дочь или племянница?

— Мать Бена не знает. Или знает, но не хочет говорить. Орет и ругается. Бен говорит, так всегда. Там прямо как в пыточной, когда она в дом приходит: слово скажешь — руку отрубят.

— Кто отрубит?

— Ну, Анна… мать Бена. А еще страшнее — хозяйка, ста рая Мэрилин, тетка хозяина дома.

— Ты как не о жилом доме рассказываешь, а о тюрьме какой-то. Пыточная, руку отрубят… Елизавета — умная и порядочная девушка. Была б там пыточная, она б в нее — ни ногой.

— А если она, Елизавета ваша, не знает, что там пыточная?

Вопрос звучал логично. В конце концов, девушка ходит (якобы!) к старому ученому, который (якобы!) не имеет никакого отношения к соседям сверху. Ну, некое, впрочем, имеет: мать Бена, Анна, убирается у него в комнатах, как Тимоти рассказывал. Правда, не очень понятно, почему приход дочери или племянницы соседа снизу вызывает такие приступы конспирации у соседей сверху?

Или они не соседи?..

Или возникшая тетка — никакая не дочь и не племянница, а версия о том — миф местного значения?

Похоже, пришла пора прогуляться по берегу Темзы в то время, когда у ученого-гидравлика вновь подойдет срок измерять скорость течений в реке.

Утром принесли переписанные экземпляры четвертого акта, а к обеду Елизавета и Уилл поставили, как принято говорить, последнюю точку в «Укрощении», завершив пятый акт именно так, как ему и полагалось завершиться: предсказуемо, то есть счастливо, гладко, назидательно и… как бы это помягче… без искры, что ли.

Нет, нет, никакого сравнения с тем жестяным текстом, который Смотритель слышал прежде из уст провинциальных актеров. К тексту Уилла претензий — никаких. Финальный монолог Катарины — это… это вот как: если Шекспир — солнце английской драматургии, то монолог — солнечная поляна Renaissance в средневековом, темном лесу театральной словесности.

Каково сказано, а?..

А и в самом деле: монолог можно записывать на скрижалях тоже средневековой семейной жизни, если б они имелись в Англии.