Ну вот вроде и оправдал свой побег к реке.

А тут, судя по шумному разноголосью, вдруг разорвавшему сонную тишину речного дня, спектакль завершился. Не заметил, как несколько часов просидел сиднем. А и то славно: дело делом, а когда еще выпадет случай вот так выключиться из дела и вообще из действительности!.. Но пришла пора возвращаться назад — к людям. К делу. К Игрокам. К Уиллу. К актерам Бербеджа и к самому Джеймсу, потому что наверняка всех сейчас понесет в трактир, и Смотритель даже знал — в какой: в «Лилию», неподалеку от театра, куда актеры обычно и ходят.

Смотритель собрался было выплыть из счастливого состояния разнеженности, как рядом кто-то сел. Мягко и тихо-тихо. Тенью. Соответствуя означенному состоянию.

— Нас там ждут, — сказала тень голосом Шекспира.

Уилл, уже не наглый Транио, уже переодетый в свое платье, уже умытый и умиротворенный, смотрел преданно.

— Как все прошло? — спросил Смотритель. Постарался — заинтересованно, но не получилось: никак не мог въехать в действительность, в которой он должен был действовать, а не сопли распускать. Но хотелось-то — сопли. Тем более что он знал ответ на свой вопрос, даже еще не спросив — знал: хорошо все прошло. Суперотлично. Лучше не бывает! Иначе зачем бы он все это затевал? Точнее, не он, а его Служба, которая проколов не признает…

Уилл подтвердил: хорошо все прошло, суперотлично, лучше не бывает.

Надо ли говорить, что гулянье в «Лилии» тоже прошло хорошо! Но подобные мероприятия иначе в этой компании и не проходили…

Один момент в процессе гулянья зацепил Смотрителя.

Где-то на середине пути от первого бокала до полной потери памяти младший Бербедж, хороший приятель Уилла, спросил того:

— Скажи честно, Уилл, все-таки ты «Укрощение» написал или кто-то очень старается, чтобы все подумали на тебя? Или вовсе наоборот: не подумали на тебя?

Хороший был вопрос. Точный. Почти в «десятку».

Смотритель встал в стойку (фигурально, фигурально!), ждал реакции. Заметил: Рэтленд, как самый трезвый (малопьющий) из Игроков, тоже услышал и насторожился.

— А ты-то сам как бы на моем месте ответил? — странно отреагировал Уилл.

А Ричарду Бербеджу в реакции приятеля ничего странного не услышалось.

— Я бы ответил, что я. То есть Потрясающий Копьем — это я, Ричард Бербедж, — сказал он. — И пусть все вокруг думают, что хотят: мне на них наплевать с купола собора Святого Павла.

Уилл засмеялся — открыто и весело. И пожалуй, только Смотрителю показалось, что в его смехе скользнула нотка горечи. Но «показалось» не значит «так и было».

— А я бы ответил, что не я. То есть Потрясающий Копьем — это не я, — сказал Уилл. — И пусть все вокруг думают, что хотят: мне на них наплевать с купола собора Святого Павла.

А ведь, по сути, одинаково ответили. Вся разница — в точке зрения. Сказать: «Зал был наполовину полон» — то же самое, что и «Зал был наполовину пуст». По абсолютной величине то же самое. А знаки — разные. Там плюс, тут минус. Как хочешь, так и понимай, И плевать на всех с купола собора Святого Павла.

Вот так, кстати, мифы и рождаются — от разнознаковости информации с равным абсолютным значением.

А жизнь между тем не стояла на месте. Истина, конечно, банальная, но ведь она по-прежнему — истина, никто ее пока не отменял.

Следующим утром в кабинете Смотрителя сидел Уилл — на привычном уже своем месте за столом хозяина…

(странноватое сочетание слов, но — святая правда)…

взяв перо на изготовку…

(а в краснобоком яблоке торчало еще штук пять свежеочищенных)…

и нацелившись им в чистый лист бумаги, а Елизавета, как и всегда, выглядящая хорошеньким тоненьким мальчиком, с волосами, спрятанными под черным бархатным беретом…

(Смотритель видел, какой могучей светлой волной могут падать они на плечи)…

сидела в кресле напротив, а сам Смотритель устроился обок — тоже в кресле и тоже на привычном месте.

Такая, стоит повториться, привычная расстановка (рассадка) творческих сил была запланирована еще вчера вечером — и отнюдь не Смотрителем.

Когда он, сильно под хмельком, шел из трактира «Лилия», поддерживая левой рукой за талию Шекспира, бывшего очень сильно под хмельком, а правой волоча совсем никакого Саутгемптона…

(описание этой душераздирающей картины заставляет заменить сказуемое «шел» на другое — «влачился»)…

итак, когда Смотритель с грузом влачился к стоящей довольно далеко от «Лилии» карете Саутгемптона…

(к счастью, тот сообразил прибыть на премьеру «Укрощения» в карете, а не верхом, предвидя, вероятно, последствия)…

к графу Монферье (не к Смотрителю же) подбежал невесть откуда взявшийся здесь Тимоти.

Смотритель и спросил сразу:

— Ты откуда здесь взялся?

— В театре был, — сообщил Тимоти. — Нельзя, что ли?

— Почему нельзя? — удивился Смотритель, пытаясь устоять и одновременно удержать маловменяемых спутников. — Можно. А еще можно сбегать к театру, там стоит карета с гербом его светлости… — кивнул в сторону правой руки, — на дверях, и пусть она немедля сюда прибудет, а то я их не доведу… Или не донесу? — усомнился в выборе термина.

— Да какая разница! — с досадой воскликнул умный Тимоти, и восклицание явно относилось к терминологическим сомнениям графа Монферье. — Позову я карету, сейчас позову.

Только сначала сказать должен…

— Должен — говори. — В нынешнем своем состоянии граф Монферье был очень толерантен к чужим желаниям.

— Тут, значит, один молодой господин меня после спектакля разыскал… который вовсе даже молодая дама, как вы знаете… и велел передать, чтоб завтра вы ее с утра у себя ждали и чтоб его… — неодобрительно посмотрел в сторону левой руки Смотрителя, — предупредили о завтра.

— А что завтра будет? — полюбопытствовал Смотритель. То, что молодой человек, который вовсе молодая дама, — это Елизавета, он понял сразу.

— Работать надо, сказала она, — сердито заявил Тимоти. Не нравились ему пьяные мужики. — Хватит пьянствовать, сказала. Время, сказала, не терпит… А карету я мигом пригоню.

И умчался за каретой.

А Смотритель, трезвея…

(уж это он, как и все его коллеги, умел делать по заказу и быстро)…

подумал: кто ведет проект — он или Елизавета? И в который уже раз сам себе ответил, что не знает — кто. Вроде — он, а с другой стороны взглянуть — Елизавета.

Дуализм. Философское понятие, означающее двойственность.

Уилл выглядел с утра неплохо: что значит молодость! Немерено выпитое испарилось, переварилось, излилось, он явно чувствовал себя выспавшимся и готовым к литературным подвигам. Но к каким именно — не ведал.

Поэтому спросил, как только вышеописанная диспозиция установилась:

— Что писать-то будем? Что-то у меня с идеями не очень славно… — и добавил себе в оправдание: — Я вообще-то сонет с утра сочинил. Хороший. Может, прочту?

Сонеты у Шекспира получались самостоятельно. Смотритель объяснял себе это явление ненаучно, но логично: фрагментарное проявление действия менто-коррекции. То есть не оптом — все, а на развес. Ненаучность объяснения сглаживалась вполне явными результатами. Значит, можно было ожидать впереди объяснения научного — когда он вернется в Службу и ее спецы возьмутся обобщать нестандартный опыт проекта. А пока — мириться с приятным фактом.

Смотритель только собрался согласиться на предложение Шекспира…

(сам он ощущал себя так, как будто и не было вечерних возлияний: что значит школа Службы Времени!)…

как встряла несгибаемая Елизавета:

— Потом прочтешь. Никуда твой сонет не убежит. Ты что, считаешь: одна пьеса — и можно остановиться передохнуть?

— Я так не считаю, — быстро защитился Уилл.

Как она его выстроила, восхитился Смотритель, просто падает и отжимается, падает и отжимается!

— Тогда скажи честно: ты прочитал те листы, что я тебе давала?

— Прочитал, — сказал Шекспир. — Как раз сегодня утром и закончил. А потом сонет сочинил.

— Да что ты все со своим сонетом! — рассердилась Елизавета. — За сонеты я вовсе не беспокоюсь. Они у тебя получаются отлично. А вот пьесы…