Много чего можно было, а Ильин не хотел. Или не мог. Он сам не знал: не хотел или не мог. Часто, надев пристойную одежку, была у него пристойная, доходил он до любимого опять-таки в Той жизни Цветного бульвара с донельзя разросшимися тополями, с клумбами, из коих летом торчали разноцветные, а не только красные тюльпаны, с детишками, катающимися на роликах и велосипедах по асфальтовым тропкам, проложенным позади зеленых скамеек, усаживался на одну из них и тупо, подолгу смотрел на обыкновенный многоэтажный — не выше Ивана Великого! — черного стекла дом, в котором уместилось множество офисов: от правления «Макдоналдс — Москва» до акционерного общества свободных газет «Росмедиа», от агентства авиакомпании «Люфтганза» до «Товарищества московских поваров». Дом тот совсем придавил старый цирк Саломонского, который, впрочем, придавленным себя не чувствовал, а напротив: нагло пускал по вечерам из мощных динамиков медные марши, захватывал тротуар стилизованными под начало века афишными тумбами с рекламой знаменитых Терезы Дуровой, Игоря Кио — юниора, великих цирковых семей Грюс, Буглионов или Растелли. А черный дом стоял на месте привычного Ильину рынка, о котором в Этой Москве даже не помнили. В Москве вообще не было рынков, а те, что остались, — кучковались где-то на окраинах, поближе к земле. Картошку, свеклу, редиску, мандарины, бананы, соленые огурцы, фейхоа, укроп и пр., и пр. москвичи брали в суперладенах или гроссерийках, сонм которых понасажали на каждом углу первопрестольной предприимчивые корейцы. Не северные и не южные — просто корейцы, одна Корея здесь существовала… Так вот, смотрел Ильин на черный дом и на пестрый цирк, то на чужой черный дом, то на родной пестрый цирк, смотрел, словно пытаясь соединить Ту и Эту жизни. А они не соединялись, как ни пялил глаза Ильин, и что-то холодело внутри, и немели ноги, и сильный когда-то Ильин начинал плакать — беззвучно, но со стороны заметно, потому что не раз к нему подруливали детишки на роликах и, притормозив, любопытствовали: мол, не случилось ли чего с вами, дяденька?.. Законное любопытство! В Этой Москве люди на улице не плакали. В Этой Москве вообще мрачных людей на улицах не видно было, вот так славно здесь жили — улыбаясь.

А у Ильина не получалось улыбаться. Старый цирк его детства мешал ему, видите ли, улыбаться вечерами на Цветном загульном бульваре, где, не стесняясь юных роликобежцев, парили под тополями сладкие девчоночки с соседней Драчовки, которые всегда готовы были незадорого утешить плачущего мужика. И, как уже говорилось, утешали, Ильин мужиком остался, в схимника не превратился. Да и хата, как в Той жизни говорилось, имелась…

Давно когда-то читал Ильин на английском, прилично он его знал, словаря не требовалось, любопытную фантастику американского писателя. Тоже — про параллельное (или перпендикулярное?..) время, в котором не СССР Германию прижал, а Германия — его, как и в Этой жизни. Часто она здесь вспоминалась Ильину, та скучноватая, в общем, книжка. Все наврал американский фантастический классик, лауреат какой-то престижной премии. И вожди рейха у него чуть ли не до шестидесятых дожили, и мир был поделен между Германией и Японией, и Соединенные Штаты Америки в полном дерьме пребывали, и русские за Уралом клюкву жрали, евреи все перевешены были или сожжены, а негров, как Ильину помнилось, тоже не осталось… Вспоминал Ильин книжку… как она называлась?.. «Человек в замке»?.. в каком-то замке, в высоком, кажется… вспоминал и удивлялся непрозорливости американца, завороженного всесильностью Идеологии. Да ни одна Идеология — коммунизм ли, нацизм ли — не выживет перед натиском Здравой Экономики. Время лечит — точно сказано. Это в Той жизни Ильина коммунисты семьдесят с лишним лет прорулили, поскольку социалистическая экономика верно служила Партии и Идеологии, до поры служила, а пришла пора — все перевернулось. А в гитлеровском рейхе промышленники лишь использовали нацизм, а потом, когда он своей бездарной свирепостью стал мешать Его Величеству Делу, усмирили его до положения ручного. Как опять-таки в Той жизни — Чили и Пиночет, Южная Корея и Ро Де У, Тайвань и Чан Кайши… Время лечит…

Да и что с него взять, с американского фантаста? Одно слово — фантаст. Врун. А Ильин в реальность попал…

«Амбулансия» ехала по столице, где-то притормаживала, куда-то сворачивала, но Ильин в окно не смотрел, а смирно лежал на койке — по совету Ангела. Да и что бы он увидел в матовом-то окне? Только волшебное слово из трех букв, криво нацарапанное на стекле неизвестным предшественником Ильина. Но слово Ильин и так видел, не вставая… Он лежал на-койке и ощущал в себе что-то странное: вроде бы знакомое, хотя и давно забытое. Вроде бы намеревались включиться в работу какие-то клетки мозга (или нейроны? или синапсы? черт их разберет!..), до сего дня крепко спавшие и тем самым невольно позволявшие Ильину вести спокойную растительную жизнь. Они еще никуда не включились, повторим, а лишь, повторим, намеревались, но Ильин уже недоумевал, уже нервничал, уже чего-то неведомого страшился, а Ангел, гаденыш, опять не ко времени заткнулся, закуклился и сгинул. Была у него такая подлая манера: исчезать в самый нужный момент. Как, впрочем, и появляться в пресамый нужный, будем честными…

Авто остановилось окончательно, потому что мотор умолк, невидимые Ильину качки невидимо хлопнули невидимыми дверьми, а один из них отпер заднюю дверцу, стал видимым и гавкнул:

— Вылезай, убогий!

Ильин вылез и обнаружил себя во дворе явно больницы. Подтвердить это «явно» труда не составило, поскольку авто тормознуло у дверей корпуса, на коих красным по матовому (опять!..) стеклу значилось: «Приемный покой». Покой достал Ильина в районе Сокольников, которые он вмиг опознал по торчащей из-за красных больничных корпусов пожарной каланче, хорошо знакомой ему по Той жизни. Если он верно знал и помнил, а свои Сокольники он знал и помнил отменно, приемный покой должен был прямиком вести в психушку имени писателя Гиляровского, раскинувшуюся на улице Матросская Тишина. Похоже, капризы пространства-времени на местоположение психушки не повлияли.

Похоже, утреннее карканье Тита сбывалось.

Похоже, Ильин начал трястись от страха не зря, а пытающиеся проснуться синапсы хотели (синапсы хотели? Ну-ну…) сей страх объяснить, предупредить — вместо слинявшего Ангела.

Похоже, Ангел слинял круто.

А может, зря Ильин на него тянул, может, он помалкивал лишь оттого, что «пресамый» момент для Ильина еще не настал?..

— Пошли, убогий, — сказал разговорчивый качок, а неразговорчивый дверь приемного покоя распахнул: мол, иди, убогий, не задерживай занятых медицинских работников. — Щас тебя лечить станут.

И тут Ангел, как всегда нежданно, проклюнулся.

— Повыкобенивайся, — сказал он. — Нельзя же так… Ну, прям как баран на бойню… Фу!

— Зачем меня лечить? — на высокой ноте, на грани ультразвука заверещал Ильин, не выходя, впрочем, из образа барана, влекомого на бойню. А и то верно: может же баран малость взбунтоваться!.. — От чего лечить? Я здоров. Никуда не пойду…

И сел прямо на землю, на холодный асфальт. Один качок усмехнулся, другой не стал, но оба синхронно и споро взяли Ильина под мышки и вмиг поставили на ноги.

— Сейчас врежут, — предупредил Ангел. — Тот, что справа.

Тот, что справа, коротко размахнулся, но Ильин, упрежденный Ангелом, дернул головой, и качковый кулак просвистел мимо скулы, мимолетом задев ухо Ильина. Ухо Ильин убрать не успел, уху стало больно.

— Ты чего? — заорал Ильин. — С ума спятил? А ну пусти, гад!..

И рванулся из качковых захватов, и, представьте себе, вырвался, и помчался по больничному двору в сторону ворот, которые как раз и выходили на улицу с матросским именем. И ведь убежал бы, а там, на матросской улице, как и в прежней жизни, гремел трамвай, и Ильин мог уцепиться за поручень, вскочить на подножку и уехать в далекое далеко, скрыться, уйти в подполье, эмигрировать. Но так поступил бы прошлый Ильин, который «все выше, и выше, и выше», а вместо сердца пламенный мотор. Ильин же нынешний, с мотором давно не пламенным, а заглохшим, затормозил у запертых ворот и обреченно оглянулся. Качки, не слишком даже торопясь, нагоняли беглеца, а вот и нагнали, даже бить не стали. Просто ухватили под руки и повели назад. А Ильин уже и не сопротивлялся. Тит бы сказал: сопротивлялки все вышли.