Остановившись, Аттик оказался лицом к Гальбе, отделенный от сержанта столом. Ощутив на себе холодный, точный, всепроникающий взгляд капитана, Антон почувствовал, что его оценивает интеллект столь же нечеловеческий, как у когитатора. Так же, как левый глаз был единственным видимым отголоском плоти, оставшейся в Дуруне, последней живой эмоцией в разуме капитана оказалась ярость.

— Объяснись, — произнесло чудовище войны.

— Моим первым порывом стало желание сжечь руины. Их уничтожение — неизбежный результат данного действия, но я хочу именно сжечь их. Я должен сделать это, капитан, и не могу думать ни о чем другом, но…

— Но выбор способа уничтожения цели не был результатом логических умозаключений.

— Совершенно верно.

— Это разумная стратегия, — помолчав несколько секунд, задумчиво произнес Аттик. — Наиболее эффективный способ уничтожить данную структуру — использовать огонь в той или иной форме. Сержант, когда тебя обуяло желание сжигать?

— Прошлой ночью.

— Понятно. Ты не приходил к выводу, что руины — источник помех, до того, как об этом сообщила госпожа Эрефрен?

— Нет.

— Что же может быть источником твоего вдохновения?

— Не имею понятия.

— Правда?

В бионическом голосе Аттика почти не осталось интонаций — капитан только менял уровни громкости и решал, растягивать или нет гласные. Этих вариаций хватало, чтобы передать широкую гамму чувств, и Гальба без труда уловил скепсис командира в одном-единственном слове. Впрочем, сержант не отступился.

— Я не знаю об источнике, но точно знаю, что он не связан с варпом. И я не псайкер — как бы мне удалось столько времени скрывать такое от вас и всех моих братьев? Капитан, — взмолился Антон, — разве я когда-либо давал повод усомниться в своей верности?

Голова Аттика наклонилась вправо на долю градуса.

— Такого не было, — признал Дурун, — но порой твое поведение на этой планете с трудом поддавалось объяснению.

— Я озадачен не меньше вашего.

Электронное хмыканье прозвучало уклончиво — не враждебно, но и не милосердно.

— Пойми, сержант: какая бы слабость не одолевала тебя, я озабочен лишь тем, каким образом это отзовется на общем положении дел. Повредишь ли ты миссии, и насколько серьезно? Повредишь ли ты роте, и насколько серьезно?

— Я бы никогда…

Аттик поднял руку, прерывая Гальбу.

— Если ты не понимаешь, что происходит с тобой, если всё случается помимо твоей воли, то твои намерения не имеют значения. Как, соответственно, и твоя верность.

На это Антон ответить не сумел. Логика капитана оказалась безжалостно, и, вместе с тем, неопровержимой.

— Как вы намерены поступить со мной? — спросил Гальба.

— Я не уверен — и я не люблю неопределенностей, брат-сержант, и особенно не терплю их в себе. Но таково наше положение, и, каким бы ни был источник твоих знаний, в руинах ты сумел предупредить нас об атаке червей. Полезное, хоть и необъяснимое деяние.

Дурун постучал пальцем по столу.

— Опиши в точности, что тогда произошло.

— Я почувствовал, как что-то приближается.

— «Почувствовал» каким образом? Интуитивно?

— Нет. — Антон помолчал. — Я услышал шёпоты.

— В ночь первой атаки ты говорил, что унюхал шепоты.

— Так было, — кивнул Гальба.

— Я решил, что это галлюцинация, вызванная воздействием варпа. — палец отстучал «тук-тук-тук». — Последующие события указывают на ошибочность диагноза. Шёпоты, о которых ты говоришь, были разборчивыми?

— В руинах — да.

— Что они говорили?

— «Предупреди их. Оно приближается. Посмотри направо».

Стук прекратился.

— Весьма разборчиво. Слова произносились твоим голосом?

— Нет, — с отвращением выплюнул Антон, когда в памяти вновь проскрежетали ржавчина, камни и черепа.

— А что сейчас? Шёпоты говорили с тобой после этого?

— Не так, как тогда, но жажда сожжения развалин выражена ярко. Слова «сжечь их» повторяются у меня в голове.

Молчание. Неподвижность. Глубокая задумчивость воина-машины. Затем, слова.

— Отчетливость этих сообщений соответствует теории о разумном противнике. Природа технологии, способной обеспечить их передачу, мне неизвестна, но пока отложим это в сторону. Необходимо разобраться с содержанием посланий — ведь шёпоты не навредили нам в руинах, а помогли.

— Вы считаете, что у нас тут не только враги, но и союзники? — спросил Гальба, чувствуя, что это не так.

— Я уже устал выслушивать рассуждения о невидимых созданиях, — ответил Аттик.

— Со всем уважением, капитан, я вдвое сильнее устал, выслушивая их самих.

На это безэмоциональный череп отозвался звуком, отдаленно напоминающим смешок.

— Могу себе представить, — заметил капитан, и это замечание перекинуло мостик через пропасть, растущую между двумя легионерами. Гальбе стало заметно легче дышать.

— Что нам следует предпринять? — спросил сержант.

Аттик снова замер, а затем решительно стукнул кулаком по столу, так, что помялась крышка.

— У меня мириад дурных предчувствий, но первое сообщение в руинах оказалось ценным, поэтому игнорировать второе было бы глупо. К тому же, его содержание совпадает с моими стратегическими выкладками.

— Значит, нам нужно уничтожить развалины?

— Нам нужно сжечь их.

Каншелл думал, что нынешняя ночь окажется для него последней в поселении. Раскопки приказано было остановить. Хотя Йерун не знал, что именно нашли в глубинах — если вообще обнаружили хоть что-то, — но, казалось, Х легион больше не собирается оставаться на плато. Среди сервов ходили слухи, что пришло время предоставить колонистов их судьбе: для них возведен крепкий частокол, роздано достаточно лазвинтовок, и теперь новоприбывшие должны доказать, что заслуживали спасения.

Такую картину Йерун составил из обрывков фраз, услышанных в предвечерние часы. Поверхностная болтовня, под которой скрывалось нечто важное. Ночные страхи обитателей базы теперь переплетались с надеждами, распаленными церемониями колонистов. Сервы, пусть и восхищенные ими, пока что вели себя как осторожные наблюдатели — один только Каншелл ступал внутрь ложи. Теперь оставался последний шанс принять участие в ритуале, и разговоры бурлили от невысказанных сомнений, неопределенностей и опасений. Сам Йерун предполагал, что большинство сервов, даже последователей «Лектицио Дивинитатус», останутся в стороне. Слишком силен был страх перед столь явным преступлением против секулярной Имперской Истины.

Каншелл знал, что сделала бы Танаура на его месте. Он слышал голос Агнес, призывающий храбро отстаивать истину, каким бы ни было наказание, и ощущал духовный долг перед ней. Танаура никогда не бросала Йеруна, и теперь он не мог отступить — истинная вера в Бога-Императора означала ответственность, и нужно было доказывать делом свои убеждения.

Наступил вечер, рабочая смена закончилась, но транспортники ещё не прибыли. Легионеров нигде не было видно, даже Саламандры ушли из поселения вскоре после того, как Железные Руки и астропатесса вернулись с глубины. Началась независимая жизнь колонистов, и джунгли взревели, словно ящеры поняли это и возрадовались. На стенах стало больше стражей, и им, кажется, лучше удавалось отгонять тварей, пусть и за счёт одной лишь плотности огня. Впрочем, порой летающим рептилиям всё равно удавалось схватить вопящий трофей.

Колонисты начали свои церемонии, и ритуалы оказались самыми многочисленными и восторженными из всех. Все четыре ложи ломились от празднующих толп, и песнопения окутывали деревню сверху донизу. Мотив окружал её.

Каншелл, спрятав в одежде копию «Лектицио Дивинитатус», направился к главной ложе, зная, что сегодня ступит в центр световой паутины. Он примет приветствие жреца и в полной мере познает суть поклонения.

В командном центре базы Аттик обращался с речью к офицерам. Присутствовали также Саламандры и Гвардейцы Ворона, но Кхи’дема не обманула мнимая вежливость капитана. Ноктюрнец знал, что их не пригласили на совет, а вызвали услышать повеления командира Железных Рук. Решение уже принято, и вот-вот начнется операция пока что неизвестного масштаба. Саламандр не представлял, что их ждет — война забуксовала, и Кхи’дем опасался, что раздражение Аттика дошло до той черты, когда действия предпринимаются ради самих действий.