-… ты понимаешь? — говорил Сабин. Когда Аттик попросил его повторить, он сказал: — я спрашивал, понимаешь ли ты, что значит потеря одного корабля для легиона.

— Конечно, понимаю. Как понимаю и то, что нам жизненно важно получить любое тактическое преимущество.

— Нет смысла препираться, — встрял Кхалиб. — Капитан Аттик прав насчет реалий, с которыми мы столкнулись. Кто бы что ни считал насчет разумности его стратегии, решать ему. Согласно нашим званиям и как то диктует необходимость, каждый из нас будет вести свою войну.

Наступила пауза. Это было молчание без статики. Аттик ощутил, как ему на плечи опустился новый груз и понял, что схожее чувство испытывали и его братья. Это была не ответственность командования. Это было нечто вроде изоляции, но куда более сильное, куда более глубокое. Это была утрата. Железные Руки продолжали бороться, но Х легион уже умер. Коллективное тело, частью которого Аттик был на протяжении веков, расчленили. Аттик отказывался верить в гибель Ферруса Мануса. Столь чудовищной невозможности попросту не могло быть, ни в одной Вселенной, неважно сколь безумной. Разве мог ветер согнуть метал? Нет? Тогда и Манус не мертв. Некоторая правда была настолько простой. Она должна таковой быть, если такое понятие как правда существует вообще.

Но Мануса с ними не было. Он был потерян для своих сыновей, а выкованная им великая машина — разбита на немногочисленные рассеянные детали.

Словно выражая мысли Аттика, Сабин произнес:

— Тела нашего легиона более нет, — из всех четырех капитанов Сабин был наименее преображен. Его голос еще мог выразить ту глубину скорби и злости, что испытывали все они. — И наша кровь стала разбавленной.

«Веритас феррум» был не единственным кораблем, который перевозил выживших Саламандр и Гвардейцев Ворона. Остальным капитанам также приходилось смотреть на союзников, что подвели их легион.

Аттик поднял руку. Сложил ее в кулак. Он не был облачен в перчатку, но все равно мог пробить сталь. Сабин был прав — коллективная сущность легиона была расколота, но он мог положиться на свои силы, а также на легионеров под своим командованием, чтобы превратить черепа предателей в пыль.

— Нет, — сказал он, наслаждаясь нечеловеческим, безмясым хрипением собственного голоса. — Мы все еще его тело. Если мы больше не можем бить с мощью молота, то мы изнурим врагов, словно раковая опухоль. Мы в их владениях. Они будут считать себя в безопасности, но они ошибаются. Мы слишком незначительные, чтобы нас обнаружить, но мы здесь. Мы будем терзать и обескровливать их, и даже если им повезет уничтожить одного из нас, то что с того? Разве это повлияет на действия других? Нет. Один удар уничтожил большую часть наших сил. Но чтобы добить остальных, им потребуется куда больше ударов, чем они могут сосчитать. У нас есть сила, братья. Нужно лишь увидеть ее.

Они говорили еще несколько минут. Аттик выслушал планы операций товарищей-капитанов, а также о том, как они надеялись выследить собственные цели. Он слушал. Он откладывал информацию в памяти. Но Аттик понимал, сколь мало значили эти сведения. «Веритас феррум» был сам по себе.

Литокастовая передача закончилась. Призраки исчезли. На миг исчезло и чувство изоляции. Аттику показалось, что стоит ему обернуться, и он увидит нечто иное, стоящее рядом с ним на литокастовой пластине. Капитан подавил это желание и сошел с пластины. Ощущение присутствие испарилось, как он и знал. Неважно, сколько слабой плоти удалил нож апотекария, его разум оставался человеческим, и он не мог устоять пред своевольной и необъяснимой тягой к самообману. Ключ был в том, чтобы распознать эту слабину, и противопоставить ей эмпирическую рациональность, которую он познал от примарха и Императора.

Но когда он возвратился на мостик, встал за командную кафедру и отдал приказы, которые заставили «Веритас феррум» пересечь границу астероидного поля и двинуться вглубь системы Пандоракс, случилось кое-что еще. Оно было краткое, настолько краткое, что его можно было тотчас выбросить из памяти. И Аттик выбросил. Оно было слабым, настолько слабым, что его можно было проигнорировать. И Аттик проигнорировал.

То, что он выбросил, то, что он проигнорировал, было иррациональным фантомом. Оно было настолько пустячным, как попавший на глаз волос.

Оно было настолько острым, как коготь, ласкающий кору мозга.

Это было приветствие.

Страх был обычным ее состоянием, когда дело касалось варпа. Он был необходим. Ридия Эрефрен постоянно держала его возле сердца. Она превратила его в неизменного спутника. Он был другом, на которого она могла положиться. Ридия даже научилась впадать в ужас, стоило страху немного отступить, ибо это означало, что она осталась без защиты и находится в огромной опасности.

Эрефрен верила в светскую Вселенную, провозглашенную Императором. Она радовалась свержению богов. Искоренение в человеческой расе всего иррационального было грандиозным начинанием, и она всеми силами и пылом верила в его необходимость. Невзирая на непоколебимую преданность заповедям Империума или, возможно, благодаря ей, Ридия также ведала благоговение, принявшее форму священного ужаса. Она боялась мощи варпа. Он был тем, против чего стоял Империум, но он был и предусловием для распространения света Императора. Варп был невозможностью, которая обрела несуществующую реальность. Он был отрицанием пространства, но при этом был главным средством для путешествий. Он обольщал, дабы разрушать.

Сегодня варп был обольстительным, как никогда прежде, и с каждой секундой он становился все более увещевательным. Он манил Ридию своей ясностью, поднимая одну завесу за другой, наполняя ее голову знаниями о ближайших системах и обещая даже еще больше. Он намекал, что всезнание скрывается прямо за горизонтом. Все это станет ее, если она проведет «Веритас» немного ближе к определенной точке в системе Пандоракс. «Иди к Пифосу», бормотал варп. Он обещал показать ее ослепшим глазам так много зрелищ, обещал нашептать так много тайн. Пока женщина стояла за кафедрой, управляя астропатическим хором, нарастающая отчетливость становилась своего рода экстазом. Сияющая заря захлестывала ночь варпа. Обернуться, чтобы найти солнце, было несложно. Разве могло бы быть иначе? Главное — не потерять в нем себя. Ведь так просто отпустить сознание, позволить ему утонуть в свете знания.

Ее удержала стальная дисциплина. Дисциплина, верность и сила воли. Она была астропатом Железных Рук, и ей предстояло вести собственную войну.

— Редкое зрелище, — пробормотал Даррас, когда открылись двери на мостик.

Гальба оглянулся на сержанта тактического отделения, пытаясь истолковать его тон. С Даррасом это было очень нелегко. С лица легионера никогда не сходило каменное выражение. У него не было бионического голосового аппарата, как у Аттика. Он просто говорил без всякого выражения, словно был машиной в душе. У Гальбы давно сложилось мнение, что лицо у него было как у трупа, словно натянутся поверх металлического черепа маска из плоти. Он, как и остальные легионеры на борту «Веритас феррум», происходил из клана Унгаварр с северной Медузы. Но Даррас сильнее прочих братьев напоминал тамошние ледники. Он был не просто бледным. Его кожа имела характерный зеленоватый оттенок, волосы были жидкими и редкими. Не будь он генетически улучшенным человеком, его можно было бы счесть больным. Вот только толстая жилистая шея и бугрящиеся мышцы на темени говорили об ином. Даррас был погибелью для своих врагов, и выглядел он соответствующе.

А еще он был погибелью для вежливой лжи и бессмысленных словоблудий. Для посланников от Администратума Терры, которым не посчастливилось пересечься с ним дорогами, он был погибелью для дипломатии. В прошлом Гальбу немало забавляла их растерянность, когда Даррас обрывал их елейную болтовню. Но сегодня, учитывая тот компромисс, который ему удалось достичь, настрой друга заставлял его нервничать.