У всех наших ребят уборка была принята, а мне пришлось после обеда убираться снова. Конечно, былого энтузиазма не было. Но винить, кроме себя, тоже было некого. Конечно, повторную уборку сделал за полчаса: протер только пол и внимательно проверил все трубопроводы и закоулки, которые, вдруг, пропустил. Доложил боцману, тот прошел по коридору, внимательно просмотрел еще раз все места, где могла скопиться грязь, где-то даже потер пальцем, но придраться было не к чему. И он, сочувственно улыбнувшись, похлопал меня по плечу и сказал: «Теперь хорошо». Эта первая большая приборка на корабле запомнилась мне на всю жизнь.

Днем в порт к нашему причалу прибыли пешком несколько сотен молодых парней-эстонцев. Оказывается, это призывники, которых предстоит доставить в Ленинград. На наше судно предстояло взять 800 человек, по сколько на другие транспорты – не знаю. Погрузка и размещение длились несколько часов. Комендант приказал все винтовки и патроны принести на мостик, кубрик запереть. Двоим нашим встать с винтовками на нижнем мостике и никому не разрешать подниматься на мостик.

Я сначала с интересом наблюдал с мостика посадку, потом спустился на стенку. На транспорте, стоявшем впереди нас, посадка уже закончилась. Никто из ребят не хотел спускаться сейчас в трюмы, и все расположились на верхней палубе, на пристройках. Вдруг раздалась песня, за ней другая. От незнакомых, но бодрых слов у меня на душе повеселело. Рядом со мной стоял пожилой матрос-эстонец из нашей команды. «А вы знаете, какие они песни поют? – спросил он, обращаясь ко мне, – фашистские!» Веселости в моей душе как не бывало. Поднялся на мостик и рассказал об услышанном своим товарищам, а потом сообщил и коменданту. «Надо всю ночь быть начеку», – сказал он.

Капитан с мостика несколько раз объявлял правила поведения на корабле во время перехода. Спать разрешалось в жилой палубе в свободных местах, под спардеком и на спардеке, вокруг дымовых и вентиляционных труб, на юте. Запрещено подниматься на ходовой мостик, который охраняется. Думаю, что каждого из нас в душе беспокоил вопрос: что мы можем сделать, если вдруг эстонцы решат захватить судно и увести его к немцам. История судна может повториться. Что могут сделать 5 краснофлотцев с винтовками и один командир с пистолетом против 800 молодых парней, плюс почти сто человек экипажа? Какую помощь может оказать нам единственный БТЩ? То, что этих ребят отправляют куда-то вглубь страны, а не привлекают к службе здесь, мы считали правильным решением. Тут они не вояки, а там их и подучить могут успеть и использовать не обязательно на фронте.

К вечеру вышли в бухту и стали на якорь в ожидании БТЩ и команды следовать за ним. Погода была солнечная, тихая, и от бухты веяло каким-то спокойствием. Часов в 9 вечера от Минной гавани показались два буксира, тащивших какое-то непонятное плавсредство. Когда они немного приблизились, я разобрался, что это за сооружение. Это был изуродованный эсминец «Страшный». Теперь он полностью оправдывал свое наименование: нос оторван по первое орудие и изуродованные помещения жилой палубы и погребов тоскливо смотрят в бухту. Кормовая палуба тоже разворочена, закопчена. Нам приказано отбуксировать его в Кронштадт. Поведет нас опять какой-то трудяга БТЩ.

Поскольку буксировать за остатки носовой части нельзя, т.к. переборки могут не выдержать давления воды, да и площадь сопротивления воде в носовой части сейчас больше, чем в кормовой, было решено буксировать эсминец за корму на максимальной длине буксиров, чтобы, в случае внезапной остановки нашего судна, «Страшный» не врезался нам в корму.

До сих пор авиация немцев почему-то нас не беспокоила, хотя о всех передвижениях по заливу они наверняка знали. В этом переходе мы все же считали себя более защищенными и от авиации и от торпедных катеров, т.к., по крайней мере, три стотридцатки эсминца действовали и смогли бы прикрыть нас. Но, помня о недавней атаке торпедных катеров, мы неотрывно следили за северным горизонтом, понимая, что, ведя на буксире «Страшный», мы не сможем так же удачно маневрировать и уклоняться от торпед. Я сбегал с мостика только по острой необходимости и перекусить. На это время обязательно на мостик поднимался Ломко или Жентычко, которым я передавал бинокль. Капитан-лейтенанта в таких случаях замещал Кожин. Ночью кто-нибудь из ребят посменно дежурили на правом крыле мостика, левое было за мной. С рассветом и до восхода солнца, когда напряженность немного спадала, глаза наливались свинцовой тяжестью, и сильно клонило ко сну. Начинаешь ходить по мостику. Капитану и капитан- лейтенанту, по-моему, было чуть легче – биноклем почти не пользуются, следят, в основном, чтобы не выйти из протраленного фарватера, можно постоянно между собой вести беседы. К сожалению, эти беседы велись тихим голосом, и я, находясь почти постоянно на крыле мостика, не все мог разобрать. А в беседа старых моряков было много любопытного.

Весь переход мы, конечно, не спали и не сходили с мостика.

И в этот переход бог нас миловал – через полтора суток, примерно в 21 час 30-го июля, мы добрались до Кронштадта и передали «Страшный» местным буксирам. От оперативного дежурного поступило указание следовать в Ленинградский порт, к стенке напротив Морского вокзала, где наших пассажиров ожидают соответствующие представители. Морской вокзал – небольшое одноэтажное деревянное здание расположено метрах в 400 от начала широкой (метров 150) причальной стенки, протянувшейся вдоль почти начального отрезка морского канала метров на 700-800. С другой стороны эта стенка выходит на широкую гавань, кажется хлебную, по другую сторону которой тянутся причалы злополучной лесной стенки. До нее метров 500. На причальной стенке, выходящей на хлебную гавань, нанесена нумерация причалов. При подходе к этой стенке кто-то с нее крикнул, что нам приказано швартоваться на 8-й причал. Это место оказалось почти напротив морского вокзала. По всей длине в средней части стенки тянутся железнодорожные пути, вдоль которых узкие деревянные платформы для выгрузки грузов. Недалеко от нас, в районе 10-го причала возвышаются большие штабеля из метровых кубов хлопка, накрытые брезентом. Куда и когда они теперь уплывут отсюда?

На 8-м причале нас уже ожидали человек 20 в армейской форме: пятеро – комсостав, остальные младшие командиры. Причал в этом месте довольно просторный. Всех наших пассажиров построили в 4 шеренги, пересчитали. Команда: «На прааа…во!» Разбили еще на 5 колонн, во главе которых встали по командиру, а по бокам по два младших командира и: «Шагооо…м марш!»

А нам предстояла генеральная уборка всего судна. Хоть и объявляли ребятам, куда следует бросать мусор, остатки пищи, где места курения, но, похоже, все впустую. Хорошо, хоть качки не было.

Погода стояла отличная: тепло, солнечно, тихо. Дел никаких не было – сплошное безделье. В город с увольнительной на эстонском бланке в Питере далеко не уйдешь. Один только раз трое наших ездили в военпорт за продуктами для нас, а на судне все шло в общий котел. Первый раз получили какое-то количество водки из расчета по 100 г на человека. Мне-то это событие было безразлично, а все наши обсуждали его довольно живо, особенно когда первый раз перед обедом старшина принес в кубрик пол-литровую бутылку, потирали руки, похлопывали в ладоши, покряхтывали в предвкушении давно не испытываемого удовольствия. Кроме меня, Анатолий Ломко также без радости с критической усмешкой посматривал на приготовления по принятию «наркомовской дозы». А я вообще водку в рот не брал и не знал ее вкуса и после тоста «За нашу победу и за наше здоровье» смущенно сказал, что мне сейчас пить не хочется и я потом выпью. Слил свою порцию в пустую бутылку и убрал ее в рундук. Конечно, ребята сначала постарались уговорить выпить с ними, но старшина сказал, чтобы отстали и не насиловали – в этом нужна добровольность и чувство меры. Так продолжалось несколько дней. Бутылка была уже полная, но пока никто на нее не посягал, как и на мои папиросы «Звездочка» (я, к тому же, не курил и совсем не ругался матом. Чей-то мат мне было противно слышать. Кстати наши ребята им очень редко пользовались).