Опять тяжелый и, въ то же время, тонко очерченный приговоръ. Противъ него «Заграничный Вѣстникъ» также вооружается, впрочемъ, въ общихъ словахъ. Эти слова стоятъ полнаго вниманія:

«Если Ренанъ», — говоритъ «З. В.», — «привыкъ наиболѣе обращаться съ исторіей эпохъ столь отдаленныхъ, что къ нимъ изслѣдователь не можетъ относиться иначе, какъ равнодушно, то совсѣмъ другія условія существуютъ для исторіи ближайшаго времени. Здѣсь безучастіе къ борьбѣ партій невозможно, и все, чего можно требовать отъ историка, это — стать въ ряды передовой партіи и справедливо относиться къ ея врагамъ».

Предписаніе весьма строгое и положительное. И такъ, исторія бываетъ двухъ родовъ: исторія эпохъ отдаленныхъ и исторія эпохъ ближайшихъ. Въ первой историкъ можетъ быть совершенно равнодушенъ въ предмету, о которомъ говоритъ; даже болѣе, сказано, что онъ и не можетъ къ нему относиться иначе какъ равнодушно. Во второй исторіи равнодушіе воспрещается: историкъ обязанъ быть парціаленъ, именно долженъ стать въ ряды передовой партіи.

Бѣдные историки! Что если случится, что иной изъ нихъ не остается равнодушнымъ въ отдаленнымъ эпохамъ? Что если, наоборотъ, онъ почувствуетъ нѣкоторое равнодушіе въ передовой партіи, въ которую ему приказывается стать? И то еще вопросъ, какъ онъ найдетъ передовую партію? Нужно наводить хорошія справки, а не то очень легко попасть въ просакъ; въ самомъ дѣлѣ, мало ли людей воображаютъ, что идутъ впередъ, тогда какъ въ сущности они тянутъ назадъ? Конечно, всего-бы лучше было руководиться своимъ умомъ и сердцемъ, воспитывать въ себѣ безпристрастіе, которое вовсе не есть равнодушіе, которое не исключаетъ страсти, а исключаетъ только пристрастія… Но все это запрещено, строжайше запрещено!

Кстати объ авторитетахъ. Въ настоящую минуту выходитъ переводъ натурфилософіи Гегеля на французскій языкъ (Philosophie de la nature de Hegel, traduite pour la première fois et accompagnée d'une introduction et d'un commentaire perpétuel, par A. Véra). Вышелъ только первый томъ. Переводчикъ итальянецъ, профессоръ философіи въ Неаполитанскомъ университетѣ, послѣдователь Гегеля, написавшій въ его духѣ многія сочиненія на латинскомъ, англійскомъ, французскомъ и итальянскомъ языкахъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ онъ перевелъ на французскій языкъ также «Логику» Гегеля. Въ большомъ введеніи къ своему новому переводу, онъ, между прочимъ, весьма рѣзко высказываетъ свое мнѣніе о «Космосѣ» Гумбольдта. Это мнѣніе, надѣюсь, поинтересуетъ читателя, если не по причинѣ Гегеля, о значеніи котораго идетъ у автора дѣло, то по причинѣ Гумбольдта, авторитетъ котораго неизмѣримъ.

«Намъ кажется», — пишетъ Вера, — что Гегеля, представляющая первую дѣйствительную систематизацію природы, должна бы была больше привлечь вниманіе не только философовъ, но и физиковъ, хотя бы для того, чтобы ее разобрать и оспорить, если не для того, чтобы ею воспользоваться. И да позволено намъ будетъ въ этомъ отношеніи сблизить твореніе Гегеля съ книгою, которая въ послѣднее время надѣлала столько шуму: именно съ Космосомъ Гумбольдта. Мы не удивляемся тому, что столько шуму было поднято изъ-за творенія Гумбольдта, тогда какъ твореніе Гегеля до сихъ поръ остается почти неизвѣстнымъ. Таковъ слишкомъ обыкновенный ходъ вещей, и по этому случаю мы готовы повторить изрѣченіе Бакона, что тѣла легкія плаваютъ на поверхности, тогда какъ тѣла болѣе плотныя и твердыя падаютъ въ глубину. Мы не удивляемся этому, но мы на это жалуемся^ и мы въ- особенности сожалѣемъ, что въ Германіи не раздалось голосовъ, которые бы протестовали, сдѣлавши это самое сближеніе и высказавши замѣчанія, естественно внушенныя намъ этимъ сближеніемъ. Посмотримъ. Во-первыхъ, мы всегда были убѣждены, что самая идея Космоса была внушена Гумбольдту философіею Шеллинга и Гегеля; и это мнѣніе въ особенности возбуждается тѣмъ, что въ книгѣ Гумбольдта оба эти философа блистаютъ своимъ отсутствіемъ. Гумбольдтъ вовсе не упоминаетъ объ нихъ, или точнѣе, онъ упоминаетъ объ нихъ разъ или два, но приводитъ изъ нихъ мѣста незначительныя, не имѣющія даже отношенія къ натурфилософіи. Между тѣмъ, развѣ можно предположить, что І'умбольдтъ не зналъ трудовъ этихъ двухъ философовъ въ этой части науки? Намъ скажутъ, можетъ быть, что Гумбольдтъ не имѣлъ симпатіи къ спекулятивной физикѣ. Положимъ; но если такъ, зачѣмъ же онъ толкуетъ намъ, напримѣръ, о пиѳагорейцахъ и Тимеѣ Платона? Если существуетъ спекулятивная физика, то, конечно, это она и есть. И такъ, если онъ говорилъ о пиѳагорейцахъ, о Платонѣ и о другихъ спекулятивныхъ физикахъ, и, въ тоже время, хранилъ молчаніе относительно своихъ двухъ великихъ соотечественниковъ, то скорѣе не потому ли, что люди вообще щедры относительно мертвыхъ, а относительно живыхъ соблюдаютъ свои расчеты? Пусть судитъ читатель. Далѣе, признаемся, самое заглавіе книги вамъ не нравится и мы предпочитаемъ названіе натурфилософіи, какъ болѣе простое и правильное. Противъ слова «космосъ» насъ вооружаетъ, во-первыхъ, то, что оно слишкомъ притязательно, во-вторыхъ, что оно ни въ какомъ смыслѣ не точно; ибо, если Гумбольдъ, заимствовавъ это слово отъ пиѳагорейцевъ, имѣлъ въ мысли употреблять его въ томъ же смыслѣ, въ какомъ его употребляли эти философы, то дѣло нисколько не соотвѣтствуетъ слову. И въ самомъ дѣлѣ, подъ космосомъ пиѳагорейцы разумѣли всеобщность вещей, т. е. не только физику, но и метафизику, мораль, политику и пр. А эти науки не входятъ въ планъ Гумбольдта. Если, съ другой стороны, нужно разумѣть это слово ~ въ болѣе ограниченномъ смыслѣ, то есть въ смыслѣ систематическаго построенія науки о природѣ, то и въ этомъ смыслѣ тоже нѣтъ соотвѣтствія между словомъ и самымъ дѣломъ; — ибо твореніе Гумбольдта не есть система. Въ самомъ дѣлѣ, что такое Космосъ? Это богатая, разнообразная и оживленная картина природы, украшенная обширными познаніями эрудиціи. Это достоинство мы первые готовы признать. Это не мало, скажутъ намъ. Да, это много, если держаться на точкѣ зрѣнія изложенія и искусства. Но совершенно другое выходитъ дѣло, если мы станемъ судить съ точки зрѣнія строго научной, то есть, по нашему мнѣнію, съ настоящей точки зрѣнія, на которую слѣдуетъ становиться, когда мы судимъ о научномъ твореніи. И вотъ, разсматриваемый съ этой стороны, Космосъ не представляетъ ни оригинальности, ни глубины. Если бы отъ насъ потребовали его опредѣленія, мы сказали бы, что это книга, которая не можетъ удовлетворить, ни людей свѣдущихъ, ни людей несвѣдущихъ. Она не можетъ удовлетворить, хотимъ мы сказать, тѣхъ, которые близко знакомы съ предметами, въ ней трактуемыми, ибо она имъ представляетъ въ нѣкоторомъ смыслѣ только элементы науки. Она точно также не можетъ удовлетворить и тѣхъ, которые чужды этимъ предметамъ, потому что въ ней нѣтъ подробностей и развитій, необходимыхъ для непосвященныхъ. Такимъ образомъ, «Космосъ», по нашему мнѣнію, представляетъ не болѣе, какъ нѣчто въ родѣ справочной книги или Book of reference, какъ говорятъ англичане, то есть книги, которая содержитъ полезныя указанія, и въ которой весьма удобно бываетъ обратиться за справками. Такой приговоръ можетъ показаться строгимъ. Если мы ошибаемся, пусть намъ скажутъ и пусть намъ докажутъ.

Вотъ строгое сужденіе, съ которымъ, однако же, трудно не согласиться. Самъ Гумбольдтъ хорошо чувствовалъ, что идея его «Космоса» до тѣхъ поръ будетъ шатка и неопредѣленна, пока не будетъ поставлена въ отчетливыя и ясныя отношенія къ идеѣ натурфилософіи. Гумбольдтъ и старался сдѣлать это, но едва ли можно остаться довольнымъ тѣмъ, какъ онъ разрѣшилъ эту задачу. Вотъ, напримѣръ, что онъ говоритъ:

«То, что я называю физическимъ міроописаніемъ (т. е. Космосъ), не имѣетъ никакихъ притязаній на степень нѣкоторой раціональной науки о природѣ; оно есть мыслящее созерцаніе опытомъ данныхъ явленій, какъ нѣкотораго цѣлаго. Только съ такимъ ограниченіемъ оно и могло (при совершенно объективномъ направленіи моего ума) войти въ число стремленій, исключительно наполнявшихъ мое долгое научное поприще. Я не отваживаюсь вступать на поле, которое мнѣ чуждо и, быть можетъ, обработывается другими съ большимъ успѣхомъ». («Kosm.», Bd. I. S. 34).