«Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Приближается наш пролетарский праздник — Первое мая.

Товарищи рабочие! Выходите смело на улицу, стройтесь в ряды! И как только гордо взовьется наше красное знамя, сомкнитесь теснее вокруг него и несокрушимой стеной оградите его от нашего общего врага… Покиньте же тротуары! Завладевайте скорее широкими улицами!

Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!»

Балаханские улицы были еще безлюдны, пусты, но промыслы работали, для них не существовало ни ночи, ни обеденного перерыва, ни праздников. Надрывно гудели нефтяные фонтаны. Скрипели лебедки, булькала выливаемая из желонок нефть. Вечно горящие газовые факелы освещали копошащихся вокруг буровых людей, похожих на тени.

Фиолетов выбрал место потемнее, достал листовку, смазал ее киселем и прилепил к забору. Через час мимо пройдут сотни рабочих — со смены и на смену, — и кто-нибудь увидит, прочтет… Вторую листовку он приклеил к двери казармы. Это было рискованно — внутри всегда кто-нибудь бодрствовал, — но Фиолетов, казалось, забыл об осторожности и третью листовку оставил на стене конторы промыслового участка. На крылечке сидел старый сторож и мирно спал.

Фиолетова охватило радостное чувство удачи, когда все кажется выполнимым, все по плечу. Да и как было не радоваться! Он молод, здоров, в меру своих шестнадцати лет силен, и, главное, он делает сейчас полезное порученное ему дело. Он дал слово и держит его! И если на первомайский праздник выйдут рабочие Балахан, если они покинут тротуары и займут улицы, то в этом будет хоть маленькая, но и его заслуга.

Думая об этом, он не заметил, как очутился вблизи скважины, на которой работал Абдула, решил заглянуть к нему.

Фиолетов налепил на входные ворота листок и подошел к сторожу.

— Салям алейкум (здравствуйте)! — обратился он по-азербайджански. — Мне надо видеть Абдулу Байрамова. Я его друг.

— Абдулу? — переспросил старик. — Да прольет аллах свой свет на этого доброго юношу! Если ты его друг, то пройди.

Под копытами ходившей по кругу лошади с завязанными глазами чавкала грязь — смесь земли, воды и нефти. Остро пахло чем-то гнилым, серой, першило в горле, но Фиолетов ко всему этому уже привык и не обращал внимания.

Через раскрытую дверь башни, возведенной над скважиной, был виден дрожащий, туго натянутый канат, которым вытаскивали наполненную нефтью желонку — длинное узкое и липкое ведро с клапаном на конце, как на рукомойнике. Во все стороны тугими нитями брызгала нефть.

Абдулу он нашел там, где и полагалось находиться тартальщку, — в тартальной будке, сколоченной из досок. Тартальщик должен был следить за движением желонки, чтобы она не застряла при спуске в скважину.

Вот она вышла из земли, проплыла чуть в сторону, к желобу, силой своей многопудовой тяжести нажала на клапан внизу, и в желоб хлынул черный поток нефти.

— Здравствуй, Абдула! — крикнул Фиолетов.

Абдула отвел взгляд от желонки.

— Здравствуй, Ванечка! Что-нибудь случилось, что пришел?

— Ничего не случилось, Абдула. Просто был по соседству.

— Это хорошо, что зашел… Обожди маленько, скоро гудок.

Смена на скважине заканчивалась за час до начала работы в мастерских, и у Фиолетова оставалось немного свободного времени.

— Все ли здоровы у тебя? — спросил Абдула, выйдя из будки. По восточному обычаю он обязательно осведомлялся о благополучии всех родственников.

— Здоровы, Абдула. И когда я отучу тебя каждый раз об этом спрашивать… Ладно, как твои отец, мать, здоровы ли?

— Спасибо, Ванечка, здоровы… Так зачем ты все-таки пришел? Неужели просто так?

Фиолетов прищурил глаз и улыбнулся.

— Ну, не совсем так… — Он сунул руку в карман и достал последнюю листовку. — Я тебе тут кое-что интересное принес. Возьми. На свободе прочитаешь.

— Ай-ай-ай, Ванечка! Ты опять забыл, что я плохо читаю по-русски. О чем листок?

— Первое мая будем праздновать. С красным флагом! Рабочих зовут на улицы… Ты пойдешь?

— Если все пойдут… А что я, хуже других, да?

В мастерские Фиолетов пришел возбужденный и довольный, минут за десять до гудка, и сразу же разыскал Вацека.

— Что это ты такой веселый? — поинтересовался Вацек.

Фиолетов задумался: сказать или не сказать? Но тут же укорил себя: разве от Вацека могут быть в таком деле тайны!

— Листовки я, Иван Прокофьевич, расклеивал.

— Авель поручил?

— Ага… Вчера за ними на Баиловский мыс ездили.

— Листовку ты, надеюсь, прочитал?

— Наизусть выучил!.. Значит, будем Первое мая отмечать?

— Готовимся… Вот ты листки расклеил. Прочтут люди. Подумают.

— Может, еще что надо сделать? Ты только скажи. Я готов.

— Надо, Ванечка. Дел еще непочатый край. Народ надо сагитировать, чтоб за нами пошел.

— Абдула пойдет. Я с ним говорил.

— Это хорошо… Еще его увидишь — передай, пускай и он кого-либо сагитирует. Если каждый завербует хоть одного человека, знаешь сколько нас соберется — туча!

— Понятно… — Фиолетов помедлил. — У меня к тебе еще разговор есть, Иван Прокофьевич… Просьба, вернее.

— Слушаю, Ванечка.

— Даже не знаю, как и начать.

— А ты смелее! — Вацек ободряюще улыбнулся.

— Видишь ли, я хочу просить тебя, чтобы вы приняли меня в партию… Чтоб я мог вместе с вами… — Он с трудом подбирал нужные слова, и его без того румяное лицо стало еще румянее.

Вацек слушал, не перебивая.

— А ты хорошо подумал о своей просьбе?

— Хорошо, Иван Прокофьевич. Я готов выполнить любую работу. Самую трудную.

— Трудную — это еще не все. Быть членом партии, Иван. — Это идти на риск, это жить в постоянной тревоге, что тебя в любой момент могут арестовать, бросить в тюрьму, отправить в ссылку, а то и убить.

— Ничего, жив буду — не умру. — Фиолетов через силу улыбнулся. — Так как, примете?

Вацек положил ему руку на плечо.

— Примем, Ванечка… Мы уже о тебе говорили с товарищами, и мнение было единодушным. Так что поздравляю. — Он протянул руку, которую Фиолетов крепко и благодарно пожал. — Будь честным и принципиальным. Ничем не запятнай высокого звания социал-демократа.

— Спасибо, Иван Прокофьевич! Уж такое спасибо… — пробормотал Фиолетов.

— Между прочим, Ванечка, я давно ждал, что ты начнешь этот разговор.

В те грозовые годы революционеры мужали быстро. Ощущение постоянной опасности, необходимость все время быть начеку, быть готовым ударом ответить на удар, а где нужно, отступить, чтобы спасти и товарищей по борьбе, и себя, мужественно встретить беду — все это закаляло людей, делало их старше, чем они числились по паспортной книжке.

Фиолетову было шестнадцать лет, когда он стал членом РСДРП. Его сверстники в Туголукове все еще играли на лугу в лапту или гоняли голубей, мало думая даже о собственном будущем, и уж конечно не углубляясь в то, что станет с Россией в недалеком будущем, а он уже рисковал собой.

На Баку опустилась весенняя ночь, когда Фиолетов толкнул лодку от берега. Монтин взялся за весла. Вацек сидел на корме у руля. Фиолетов устроился на среднем сиденье.

— Может быть, споем? — предложил Фиолетов. Особенно хорош был голос у Монтина. Мелодичный, сильный, под стать всей его ладной, крупной фигуре с добродушным, улыбчивым, очень русским лицом. Этот голос посреди моря звучал чисто и звонко.

пел он на мотив знаменитой «Дубинушки».

— Будто про меня сказано. — Монтин оборвал песню. — Ведь я тоже мужик, и мои Палестины в Тифлисской губернии, в большом селе…