Рынок все же манил — красочность речи, своеобразие сценок, физиономий, нравов. Он слонялся между крикливыми рядами, заходил в тесные лавки, где пахло квашеной капустой, дегтем, пряностями, сушеными грибами, вяленой рыбой. Коммерция — двигатель экономического процветания…

Торговые гости — герои его новгородского повествования «Роман и Ольга»; в «Ревельском турнире» приказчик Эдвин побивал на поединке заносчивых рыцарей. Бестужева упрекали: правдиво такое? для чего завышены сочинительские симпатии к сословию купцов?

Писатель, член тайного общества Бестужев определенен во многих своих «принимаю — отвергаю». Но человек, офицер, дворянин не свободен от неприязни к купчишкам…

…Взвизгивает, открываясь, парадная дверь, и хлопает дверь черного хода. Подкатывают экипажи, тяжелые шаги стихают на верхних ступенях деревянной лестницы.

Но все звуки приглушены: углубился в свой давний дневник. Тот, где на заглавном листе — «Рука дерзкою откроет; другу я сам покажу». Умилительная пора, мальчишеские чувства, трогательные элегии отрока. Насмешливые профили и анфасы на полях, карикатуры в уголках страницы. Подобное влечение карандаша обычно награждает художника врагами, толкает его к жанрам юмористическим и сатирическим.

Все не сообразно с начальными шагами. Врагов он имел не более остальных кадетов и молодых офицеров. В лейб-гвардии Драгунском полку выискался дурень, послал картель, узнав себя в образе индийского петуха; пришлось стреляться…

Он не стал сочинителем-сатириком, но в своих критиках достаточно саркастичен. Романтизм нуждается в защите. Пушкин от него отходит, однако Бестужев не свертывает знамена…

Он читает лежа, в сапогах, отпустив твердый воротник мундира. Тетради, бумажные листы падают на пол двумя кучками. Одна будет возвращена в шкаф, вторая пойдет в печь.

Печь уготована сочинениям детских времен, дневнику, письмам и запискам, сохраняющим слабо уловимый запах духов. Не всегда вспомнишь, чья рука; лица, движения, голоса возникают в памяти расплывчато, розно. Исчезают, оставляя по себе приятную истому. Все когда-то дорогое, меченное женскими именами, в огонь. «Рука дерзкого» не прикоснется.

Часть бумаг — обратно в шкаф. Ящики запираются. Связка с четырьмя ключами кладется в конторку.

Прижав к мундиру бумажную кипу, он несет ее в коридор, сваливает у печной топки. Изразцы еще теплые, но печь выгорела. Пошуровать — сухие листки возьмутся.

В сенях поверх вязанки дров находит кочергу, попутно заметив: на вешалке, слева от парадной двери, добавились бекеши, шинели. Евдоким в ослепительно белом фартуке торжественно шествует мимо с огромным блюдом. Праздничный переполох вздымается от кухни и людской, расположенных в полуподвале, по освещенной канделябрами лестнице к степенно гудящему бельэтажу.

Сидя на корточках, Бестужев рвет бумагу, бросает клочья в печку, неумело гремит кочергой. Кто-то из прислуги, проходя мимо, отодвигает заслонку. Обрывки разом вспыхивают.

За этим делом, в этой позе его и застает Батеньков.

— У нас сие место по коридору направо, после моей комнаты, — поясняет, не подымаясь, Бестужев.

Когда Батеньков возвращается, Бестужев оборачивает к нему разгоряченное печным пламенем лицо.

— Аутодафе завершено? — Батеньков вытирает платком ладони.

Бестужев выпрямляется, ногой захлопывает чугунную дверцу, тоже достает платок. Они стоят рядом, вытирая руки. Гаврила Степанович угрюм.

— Благодарствую за урок.

Бестужев пожимает плечами. Полноте, какой урок?

— Надобно произвесть разборку бумаг, все серьезное — в камин.

Знал бы Гаврила Степанович, насколько и для кого серьезны сожженные бумаги, тихо улыбается Бестужев. Но похвала лестна. Он зовет гостя в комнату, подвигает кресло.

Гаврила Степанович озадачен обстоятельствами, а также невозможностью о них говорить. Не за обеденным ведь столом, при дамах?.. В кабинете у Николая Александровича некто Репин…

Какой Репин? При чем он?

При том, что давешний вопрос о полках набрал новое значение. Репин — штабс-капитан лейб-гвардии Финляндского полка. После измены Моллера вся надежда на него…

Каким образом этот Репин попал в их дом? Почему к обеду?

Приехал с Кондратием Федоровичем и Пущиным.

Рылеус вернулся! С ним Иван Иванович Пущин!

Он порывался бежать, обнять гостя: pectus — amico[18].

Иван Иванович — как не осенило раньше! — всего необходимее ему сегодня. Трезвый рассудок, возвышенная душа. Он сообщит встрече в Михайловском большую доверительность…

Батеньков с горечью наблюдал за Бестужевым. Мальчишеская манера: чуть что — уноситься воображением в какие-то свои дали. Разве слеп: сегодня не до витания в небесах.

Сухо, почти зло Батеньков заметил, теребя спутанные надо лбом волосы, что Рылеев сразу и отбыл. Раздосадован. Но причину не открыл. Умолял Прасковью Михайловну начинать обед без него. Обещал быть после закусок, уж к десерту — наверняка.

Останется ли обедать Иван Иванович, неизвестно. Всего пять дней как из Москвы, старается вникнуть в петербургское коловращение.

— Трудно, — сокрушенно вздохнул Батеньков. — Мы сами, петербуржцы, не поспеваем за ходом вещей, нет того, чтобы шагать по земле, все в облаках, в облаках…

Это отдавало укоризной, но Бестужева печалило иное — пока он с бумагами возился, рядом, в бельэтаже, совершалось важное.

Что означает мимолетный визит Рылеева, и чем он раздосадован? По какой надобности оставлен в доме Репин?

Батеньков опять достал платок, протер маленькие стекла очков.

Казармы финляндцев недалеко от Сената. Полк быстрым маршем достигнет площади и поддержит заговорщиков. Столь же быстро он способен появиться здесь с противуположными целями. Вероятно и третье: нейтральность батальонов, воздержание от присяги Николаю. Вот почему надлежит непременно убедить штабс-капитана Репина, такова обязанность Александра Александровича.

Бестужев не выносил, когда ему указывали, что и как он обязан исполнить. Отбрыкивался, злился. Ладно бы Рылеев, брат Николай. Но Батеньков, заговорщик без году неделя…

Отозвался, сдерживая раздражение, самоуничижительно: Пущин и Рылеев не уговорили, у него запасы красноречия не больше, чем у них; тратить столько времени на всякие…

Батеньков остановил его, надев очки. Они все охочи до общих материй, заоблачных сфер, философических тем, исторических прецедентов. Отменно, тренировка мозга, поиски конечных истин. Но реальное дело складывается из мелочей, им и надобно уделять внимание.

Гаврила Степанович тоже подавил вспышку неудовольствия, взяв себя в руки.

Пущин и Рылеев для Репина — статские, их голоса, возможно, не обладают должным весом. Николай Александрович и Константин Петрович — моряки. Снова не то. Тем паче Торсона отправили к дамам, устраняя совершеннейшее неприличие: вместо воскресного семейного обеда — уединенные беседы в кабинете старшего Бестужева.

— Сердечно объяснитесь с господином Репиным. Офицер с офицером. Не след живописать всю картину — мы и сами ее не видим; но пускай исполнится сознанием великого долга. Россия не простит, ежели упустим свой час. За подобные упущения веками народы расплачиваются.

Они все были неизлечимы: чуть что — столетия, история, великий долг. И тому подобное…

Батеньков достал из внутреннего кармана часы. Не уверен, что останется обедать. Потому хочет быть выслушанным («с полным вниманием, Александр Александрович»); необходимо сообщить подробности (это слово оттенил голосом) старшему брату и Кондратию Федоровичу. Он не успел сказать о них.

(Бестужев подумал: не успел или не пожелал? Предполагал уединиться с Николаем и Рылеевым; не вышло, хочешь не хочешь, зови на помощь его, Александра.)

Вслушиваясь в методичную речь Батенькова, Бестужев улавливал: по обе стороны незримой линии — сумятица. Но выходили из нее неодинаково. По эту сторону — многоголосие, нарочитая уединенность диктатора, по ту — великий князь Николай Павлович в одиночку рвет сковывающую зависимость от брата.