— О чем задумался? — спросил Михаил.

— О чем? — Петр потянулся за папиросой. — Думаю, будет трудно. Очень трудно будет справиться с этой публикой. Куда проще было бы объяснить все рабочим, если бы твои друзья не так ловко играли на их сегодняшних бедах. Ничего, повоюем…

— Не понимаю. Вас, что же, устраивает нищета, угнетение и бесправие рабочего класса? Люди живут впроголодь, работают по двенадцати часов за гроши, жилье у них свинское. Дети не учатся, мрут. А у каждого только одна жизнь. Им, рабочим, сегодня важнее прибавка копейки на рубль, чем самый распрекрасный социализм через двести или триста лет. Мы не отрицаем, он придет, социализм, придет. Но когда? А люди-то живут. Сегодня живут. — Михаил был воодушевлен, раскраснелся. — Да и не доросли они пока до политики, для них слово «социализм» — не более чем красивый и непонятный звук.

— Да-а. — Петр глубоко затянулся, поднял глаза на Михаила. — Сохраним рабство с куском хлеба. На триста лет? А у самих рабочих вы спросили, согласны ли они оставаться сытыми рабами?

— Но почему же рабами? Можно добиться многого: школ, университетов, конституции, наконец…

— Ждать от царя второй отмены крепостного права? Он такой, он смилостивится. Давай-ка спать, Михаил. Поздно.

Пробыл он в Питере три дня. Несколько раз встречался с Еленой Дмитриевной. Были они с ней на Большой Ружейной в профессиональной школе Дервиза, на Васильевском в мастерской скульптора, где хранилась нелегальная литература и Стасова назначала свидания товарищам из рабочих кружков. Кое с кем она познакомила Петра. Он поговорил с рабочими, расспросил об отношении к «Искре», комитету. Все твердили одно: «Литературы, газет бы побольше. Народ интересуется. Правда, в „Искре“ не все понятно написано. А все-таки верно она линию нашу ведет».

По просьбе Елены Дмитриевны Петр написал листовку о студенческих волнениях в университете. Листовка была размножена на гектографе, и он с удовольствием прочел ее, свежую, пахнущую краской. Один экземпляр было решено послать в редакцию «Искры».

Вечером второго дня Петр побывал на заседании Петербургского комитета. В квартире учителя на Выборгской стороне собралось человек десять. Некоторых Петр видел на вчерашнем заседании «Рабочей организации». На сей раз ему не удалось отмолчаться. Начало было привычным: едва только председательствующий Токарев открыл заседание, комната словно бы наполнилась электричеством. Порядка никто не придерживался. Токарев, он же «Вышибайло», довольно молодой человек, с нервным лицом и горячими глазами, тотчас позабыл о своих обязанностях председателя. Он ввязывался в полемику даже по самому ничтожному поводу.

Улучив минуту, когда его могли услышать, Петр прямо спросил у Токарева, каково отношение комитета к «Искре», намерен ли он, комитет, участвовать в подготовке съезда, имея в виду, что он будет созван на платформе «Искры»? Его тон поверг большинство собравшихся в смятение. Открытые «экономисты» сочли его ультимативность чрезмерной и обрушились на «Искру» и ее сторонников. Раздавались упреки в бонапартизме, стремлении подавить свободу мысли, в непонимании той очевидной истины, что стачечные кассы «дороже для движения, чем сотня других организаций».

Петр помнил совет Пантелеймона Николаевича держаться с членами комитета максимально учтиво, не доводя дела до полного разрыва, прежде чем не удастся сломить антиискровцев с помощью других членов комитета. Однако смолчать было выше его сил. Быть может, если бы на его сторону открыто встал кто-нибудь еще кроме Елены Дмитриевны, он предпочел бы не вмешиваться во внутренние их дела. Но поскольку ни в ком больше не увидел он своих сторонников, сдержаться было невозможно. Петр сказал, что господа из «Рабочей организации» боятся революции и потому стараются жить в политике одним днем, не заглядывая в будущее. Отказываться от борьбы за действительное освобождение рабочего класса — значит защищать самодержавие. Марксизмом и социал-демократией здесь и не пахнет.

Его выступление произвело совершенно неожиданное действие. «Рабочедельцы», разыграв сцену оскорбленной добродетели, притихли и словно бы даже пошли на попятный. Но все-таки на вопрос о солидарности комитета с «Искрой» прямого ответа не последовало.

Возвратившись в Псков, Петр узнал от Пантелеймона Николаевича, что Фекла, редакция «Искры», приглашает его на свидание, и спустя некоторое время отправился за границу.

Вильно. Готика древних соборов, узкие средневековые улицы, темные строгие одежды католиков, идущих на богослужение, — все пропитано стариной. Нет ни бросающейся в глаза европейской благоустроенности, ни кричащей неприглядности российской провинции. В этом городе все непривычно и непонятно.

Красиков ехал по улочкам Вильно на явку к Сергею Цедербауму, брату Мартова. У ног его стояли два внушительных чемодана. В них — книги, по преимуществу научные монографии на немецком языке. Этой совершенно бесполезной литературой чемоданы набиты для веса, чтобы усыпить подозрительность таможенников. Под вторым дном спрятаны номера «Искры» и книжки «Зари». Социал-демократической литературой наполнен и футляр скрипки, лежащий на коленях. Скрипка особенно помогает Петру в разъездах. Ни одному таможеннику пока не приходило в голову заглянуть в футляр. Да и помимо всего прочего, человек со скрипкой производит на окружающих впечатление полной благонамеренности.

Вот уже около двух месяцев Петр занимается исключительно «чемоданами». Англия, Германия, Австро-Венгрия, Россия. Россия, Австро-Венгрия, Германия, Англия. Города, местечки, границы, вокзалы, явки. Встречи, встречи… Жизнь суматошная, исполненная тревог и риска. Всюду опасность. В России, понятно, прежде всего. Но и за границей неспокойно. У царской охранки длинные руки.

Брат Мартова хотя и не обладает столь роскошной бородой, как Юлий Осипович, все же разительно напоминает его. Он пожаловался на сложность своего положения: местного языка не знает, с поляками и литовцами связь поддерживать можно лишь через группу Козловского, а он, Цедербаум, для них человек чужой. Среди ремесленников и кустарей преобладают сторонники Бунда. С ними невозможно находить общий язык. У них сильная организация, но на «чужаков» они смотрят неприязненно.

— Скорее бы съезд, — молитвенно произнес он. — Тогда мы почувствуем себя силой.

— Мы сила и сегодня.

— Может быть, может быть… Да, вы, кажется, имеете сказать мне что-то о Сувалках. Привезли явку?

— Привез, разумеется. — Петр сообщил адрес, пароль, приметы контрабандиста из пограничного местечка Сувалки, согласившегося работать на них, и в свою очередь спросил: — У вас для Феклы ничего нет?

— Все, что было, отослал почтой. Письмо брату, если позволите, я напишу. Подождете?

— Пишите. Подожду.

С Мартовым у него отношения не сложились. Юлий Осипович вообще не слишком жаловал тех, кто, как ему казалось, вставал или мог встать между ним и Владимиром Ильичем. Однако не только эта мальчишеская ревность была причиной того очевидного недружелюбия, какое обнаруживал Мартов к Красикову. Что-то еще мешало их сближению. Что именно? Красиков не слишком ломал над этим голову. У него были дружеские отношения с Владимиром Ильичем, Георгием Валентиновичем и остальными членами редакции.

Дождавшись, пока Цедербаум напишет письмо, Петр тотчас отправился на вокзал. Он торопился за новыми чемоданами.

Оказалось, поезда придется ждать не менее суток. На этот случай был предусмотрен запасной путь — перейти границу с помощью инженера Виноградского. Его рекомендовала Петру Елена Дмитриевна как человека в высшей степени добропорядочного и надежного. Служил он где-то в Юрбургском лесном майорате у князя Васильчикова, занимал там весьма прочное положение и оказывал немало услуг революционному подполью.

В Юрбург попасть было совсем не сложно, и Петр поехал туда ближайшим местным поездом. Домик Виноградского стоял за поселком, в лесу, откуда было рукой подать до границы.