— Пойдете со мной. Собирайтесь поживее, сведу в одно место, — и строго посмотрел на Наташу: — Ничего не спрашивай. Дело секретное. — Когда Петр Ананьевич вышел вслед за ним на улицу, все так же значительно пояснил: — К восьми надо попасть на Выборгскую.

Прежде было просто: Наташа да Наташа. А вот Елена Дмитриевна с первого дня стала называть ее Натальей Федоровной. Слышать это было странно и непривычно. Она иной раз и не откликалась, будто не к ней обращались — не так уж много лет ей, чтобы по отчеству величать. Но вслед за Еленой Дмитриевной и остальные Петины товарищи стали называть ее Натальей Федоровной.

Она сама с некоторых пор чувствовала себя вовсе не той молоденькой дамочкой, адвокатской супругой, какой была в первые два года замужества. Ее признали своей, товарищем такие люди! Раньше и подумать было невозможно, чтобы они приняли ее в свое общество. И в редакции, и в Секретариате она, можно сказать, постоянный сотрудник. И не просто машинистка, а человек понимающий, умеющий сказать разумное слово, когда речь идет о переписанном на машинке материале. У нее, случалось, спрашивали совета даже секретари редакции.

Дома она всегда все рассказывала Пете и видела: он доволен ею. Бывало, муж принимается расспрашивать о редакционных делах, она отвечает, и душа ее полнится радостью. Наконец-то совершилось то, о чем мечтала столько лет!

Как-то Наташа уговорила мужа пойти с ней в цирк Чинизелли на митинг, созванный редакцией «Работницы». В цирке она когда-то бывала довольно часто: то Васю, то Саню, а то и обоих вместе водила туда с получки. Мальчики вообще не знали большей радости, чем цирк. Да и у нее, признаться, захватывало дух при выступлениях акробатов и гимнастов. Поразительно, что способен сотворить со своим телом человек! Любопытно было наблюдать, с какой непостижимой ловкостью жонглеры успевают подбрасывать ввысь и ловить на лету по нескольку цветных шаров, колец или булав одновременно. Как и братья, она до слез смеялась над клоунскими проделками. В цирке Чинизелли в те далекие времена вообще все радовало — яркий свет, смех, музыка…

Ныне же цирк выглядел совсем по-иному. У входа толпилась уйма народа, большей частью женщины. Внутри, в центре манежа, стояла трибуна. Ряды для публики были заполнены тоже преимущественно женщинами. Но были среди них и мужчины — рабочие и студенты, матросы и солдаты. И уж если народ аплодировал оратору, то колыхался плюшевый занавес у выхода на арену, а если публика взрывалась негодованием, то от криков, свиста и топота, казалось, вот-вот рухнет сам цирк.

После выступления господина в строгом темном костюме — Петя сказал ей, что это член Исполкома Совета меньшевик Богданов, — муж быстро сбежал вниз и спустя минуту сам уже стоял у трибуны с поднятой рукой. Под сводами еще не смолкли рукоплескания, топот, свист и улюлюканье, когда Петя выкрикнул:

— Товарищи!

Затем она с ревнивой гордостью вслушивалась в заинтересованную тишину, воцарившуюся в громадном помещении, и в неузнаваемо звенящий голос мужа, хотя от волнения не понимала ни слова. Затуманенными от переполнявших ее чувств глазами вглядывалась в Петино вдохновенное лицо и испытала радостное облегчение, когда внезапно, как ей показалось, от рукоплесканий заколыхался весь зал.

В следующем после мужа ораторе она узнала, банковского чиновника Александра Всеволодовича Мигаева, своего давнего постоянного партнера в любительских спектаклях. Наташа вся обратилась в слух. Очень уж любопытно было, кем стал теперь человек, в которого она когда-то была даже чуточку, влюблена. Но заинтересованность испарилась после первых двух-трех фраз Мигаева. Она поняла: у трибуны стоит отъявленный кадет, злобный враг большевиков. И сейчас, на митинге, Мигаев оставался посредственным героем-любовником из любительской труппы, то и дело закатывал глаза, прижимал руки к сердцу, внезапно понижал голос до трагического шепота. Сейчас Мигаев почти кричал:

— Русский народ за тысячелетнюю историю свою достаточно настрадался от черных измен всяческих князей Курбских, продажности министров Сухомлиновых и прочих, кто продавал отечество за тридцать сребреников. Теперь на смену им пришли большевики.

Не помня, себя от возмущения, Наташа пошла вниз, на арену. Там, у трибуны, стояла какая-то женщина с красной повязкой на рукаве. Она вопросительно посмотрела на Наташу.

— Можно мне сказать? — Наташа не слышала даже, что та ей ответила, она уже заняла место ушедшего под свист и топот публики Мигаева. На нее со всех сторон выжидающе и, как ей чудилось, насмешливо уставились тысячи глаз. Наташа глубоко вздохнула, как бывало когда-то перед выходом на сцену, и произнесла не слишком громким, но ясным голосом, так, что ее хорошо услышали все в цирке: — Где вы, господин Мигаев?

— Я здесь, — донеслось откуда-то сверху.

— Хорошо, что не ушли. Хочу спросить, помните ли вы, что говорили в банке после расстрела рабочих на Лене? Я-то запомнила ваши слова: «Они получили то, что заслужили». Вспомнили? Теперь спрошу о другом. Кто же предает свой народ? Большевики, бьющиеся за интересы рабочего человека, или вы и вам подобные, посылающие рабочих и крестьян проливать кровь за тех, чьи деньги хранятся у вас в банке?

Она хотела еще что-то сказать. Ее переполняла ненависть к этому нестареющему господину с аккуратным пробором на голове. Но в цирке вдруг случилось нечто такое, чего она никак не ожидала. Публика бурно зааплодировала, откуда-то донесся свист. Она стояла у трибуны растерянная и оглушенная и несколько испуганно вглядывалась в стену лиц, пытаясь отыскать там Петю. Но никак не находила. Через гром рукоплесканий и криков до нее донеслись возгласы:

— Ай да дамочка.

— Отбрила по-нашему!

Глубокой ночью они вдвоем с Петей шли по безлюдным петроградским улицам. У нее в душе была удивительная умиротворенность. Хотя время было все еще тревожным, она не испытывала никаких опасений перед будущим. Держала мужа под руку, и ей хотелось говорить и говорить, весело и бесстрашно.

— Ты у меня молодчина, Наталья Федоровна, — сказал Петя. — Трибун! Весь митинг воодушевила. Не испугалась…

— Чего мне бояться? — засмеялась она в ответ. — Я ведь артистка. Привыкла к аплодисментам. Публика меня не пугает…

— Пора тебе подумать о вступлении в партию.

— Думала. Да боюсь, не рано ли.

Она смолчала, что об этом у нее был разговор с Еленой Дмитриевной. Не созналась потому, что хотела теперь достичь всего самостоятельно, вступить в партию Натальей Федоровной Стратилатовой, а не женой большевика Петра Ананьевича Красикова.

Сегодня перед вечером явился Костя Федулов. Очень уж важничать он стал в последнее время. Слова не скажет просто так — прежде наморщит лоб, задумается, а лишь затем что-то изречет. А на сей раз прибежал и прямо-таки вцепился в Петю: живей да живей! Она и спросить не успела, куда это они так торопятся. Должно быть, однако, не спросила из-за того, что по Петиному да по Костиному лицу догадалась, что дело у них совершенно секретное.

Ушли они, а она включила свет, достала из книжного шкафа «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса, стала читать и делать выписки, как учил ее Петя. Занималась она с удовольствием. Ее радовало и то, что муж специально для нее где-то добывает книги, и особенно то, что она сама без чьей-либо помощи читает Энгельса и, можно сказать, почти все превосходно понимает.

Петя возвратился за полночь. Был он — она сразу угадала по его лицу — чрезвычайно взволнован. Молча кивнул, закурил и принялся выхаживать взад-вперед по кабинету. Ходил, ходил, затем вдруг остановился перед ней, заговорил:

— Хочешь спросить, где я был? Побывал я, Наталья, в собственной молодости. — Он опять прошелся по кабинету, возвратился к ней, помолчал в задумчивости, усмехнулся: — Не понимаешь, о чем говорю? Сегодня я особенно почувствовал, как партия защищает от старости. Сейчас я молод, как двадцать лет тому назад. Мы тогда это начали, и было нас во всей России плюс заграница ничтожно мало, горстка. Теперь же, хотя большевиков травят и бросают в тюрьмы, партия сделалась более чем двухсоттысячной. Вообрази, в России двести тысяч большевиков!