Другие исследователи выдвинули предположение, что животные, вероятно, запечатлевали лишь ритм, с которым они склевывали зерна, сравнивая это с тем, как мы запоминаем ритм музыкального произведения. Тогда Кёлер стал выдавать горошины, выпуская из их трубки в специальную чашечку. Попав в нее, горошины некоторое время продолжали катиться, описывая круги. Поэтому подопытным голубям приходилось порой предпринимать до десяти попыток кряду, чтобы склевать горошину. К тому же вначале почти сразу одна за другой выскакивали две горошины, затем в течение целой минуты не было ни одной, а после с разными интервалами появлялось еще несколько горошин. И все же голубь склевывал лишь положенное число горошин: значит, ритм здесь не при чем. Но самых поразительных результатов добился ученик Кёлера Шиман, работавший с одной из галок. Эта поистине талантливая птица усвоила, что ей разрешается съесть пять кусочков пищи. И вот эти пять кусочков разместили в пяти коробочках. В первую положили один кусочек, во вторую — два, в третью и пятую по одному, а четвертую оставили пустой. Съев вначале только четыре кусочка, галка уже от третьего ящичка повернула назад. Шиман уже собрался было записать: «Неправильно. Съела одним кусочком меньше», как галка вернулась из своей «комнаты ожидания», чего она до того времени никогда не делала, снова прошлась вдоль ряда ящичков, из которых первые три были уже открыты и пусты. Проходя мимо первого, она наклонила голову один раз, мимо второго — два раза, а мимо третьего опять один раз: по стольку кусочков она прежде взяла из каждого ящичка. Затем галка открыла четвертый ящичек, в котором ничего не было и проследовала к пятому ящичку, достав из него последний кусочек. После этого она ушла совсем. Шиман смог с полным правом написать: «Совершенно правильно».

Ушедшей галке задним числом стало ясно, что дело не закончено. И, словно ребенок, который, запнувшись при декламации стихотворения, еще раз отбарабанивает скороговоркой его начало и, так сказать, берет препятствие с разбегу, галка, пройдя мимо уже пустых ящичков, проимитировала то, что она сделала в первый раз. Проконтролировав себя таким образом, она выполнила задание начисто и до конца.

Так Отто Кёлер, проведя сотни тысяч экспериментов, доказал, что животные могут считать, но лишь в тех пределах, что и мы, если не пользуемся языком и числительными. Итак, животные мыслят, но без языка. Если бы у человека, как и у животных, не было бы развито доязыковое мышление, то он никогда бы не научился говорить. А это относится и сейчас к любому младенцу, впервые улыбнувшемуся из колыбели своей матери.

Бык не убийца: если тореро оказался поверженным, то он обычно прекращает бой.

Уже вечерело, когда мы приехали в небольшой испанский город. Притормозив возле одного молодого человека, я спросил его на ломаном испанском, как добраться до гостиницы. Но из того, что он, отчаянно торопясь, выпалил впопыхах, я разобрал лишь одно: «коррида де торос», то есть «бой быков». Мне тоже захотелось побывать на корриде, о которой часто и с таким увлечением пишут нынешние литераторы, и составить о ней собственное мнение, мнение натуралиста. У двух других юношей мы узнали, где находится «пласа де торос», и вскоре уже ничто не смогло бы сбить нас с пути, ибо все вокруг стремилось к единой цели.

Два дня назад на юге Франции, в городе Ним, нам довелось любоваться огромным древнеримским театром, построенным две тысячи лет назад. Здешняя «пласа де торос» с ее высоченными отвесными стенами, с трибунами для зрителей, амфитеатром спускающимися к самой арене, очень похожа на него. Однако как попасть туда? Ведь улицы забиты людьми, старающимися протиснуться к кассам. К счастью, наш фольксваген с его черно-красно-желтым флажком, и прежде всего огромная гора багажа на его крыше, вызывает всеобщий интерес. Толпа предупредительно расступается, и я медленно веду машину посреди людского моря, пока не добираюсь до высокого, мрачного фасада. Тяжелые арочные ворота из массивных брусьев, точь-в-точь как в старом замке, словно сами собой распахиваются, и мы, минуя двух тореро, въезжаем в пустынный внутренний двор.

Тореро выглядят точно такими, как мы привыкли их видеть в кино или на фотографиях. На них шелковые, расшитые золотом и серебром куртки, широкополые черные шляпы, штаны до колен, белые чулки и лакированные туфли. И словно назло, в камере нет цветной пленки! А в огромную открытую чашу «пласа де торос» вливается людское море.

Шесть часов вечера. Солнце уже клонится к закату, и часть трибун оказалась в тени. Естественно, что все места на них, даже самые верхние, заняты. Там же, куда еще падают палящие лучи солнца, не видно ни души. Таким образом, на снимке, сделанном вечером, когда солнце находится за спиной фотографа, окажутся лишь пустые, залитые солнцем трибуны, и может показаться, что на корриде никого не было. На самом же деле здесь собралось столько людей, жаждущих увидеть смерть мирных животных, что я невольно спросил себя: «А не оказывается ли пустеющий в часы корриды город в полной власти всяческого жулья!»

Перед самыми дорогими местами проходит еще одна галерея. Она отделена от просторной песчаной арены дощатым по плечи человеку барьером с приступками, позволяющими тореро, легко перемахнув через него, спастись от быка. Есть в барьере и проходы, замаскированные деревянными щитами, чтобы сбить быка с толку и не позволить ему настигнуть тореро, — вещь столь же бесчестная, как если бы на матче по боксу один из боксеров имел бы право, когда становится туго, нырнуть под канаты и из-за них ударить другого боксера, который не может покинуть ринга. Отсюда меня вежливо, но решительно выпроводил полицейский, показав свой жетон. И я, обежав арену по высоким галереям, проходящим под трибунами, протиснулся в самом начале корриды к барьеру, но уже с другой стороны.

Я не собираюсь, подобно спортивному радиокомментатору, два часа подряд смакующему все перипетии футбольного матча, воспроизводить здесь в деталях захватывающее публику действо. Привожу лишь основные моменты.

Вот у края арены поднимается вверх деревянная решетка, и гул толпы на мгновение стихает. Слышен лишь шелест вееров в руках у дам. Матери поднимают детей на парапет, чтобы им было виднее. Через несколько томительных секунд или минут появляется бык. В несколько прыжков он оказывается на просторном желтом поле, останавливается и осматривается. Этот бык гораздо меньше привычных нам массивных домашних быков, зато он намного проворнее их.

Бык не хищник, как лев или тигр, это всего-навсего травоядное животное. Еще недавно он пасся на своем деревенском выгоне, то мирно пощипывая траву, скудную траву безлесной Испании, то вступая в поединок со своими сверстниками за влияние в стаде: ведь каждому бычку хочется со временем стать вожаком. Молодые быки так же, как жеребцы, бараны или козлы, постоянно сражаются в турнирах, где выявляется сильнейший, но при этом все они строго соблюдают правила, предписанные природой. Никогда бык не заколет более слабых собратьев своими длинными, словно кинжалы, рогами. Рога нужны быку лишь для защиты, защиты стада от волков и медведей. Быки не убийцы!

Но вернемся к нашему боевому быку. …О бедный маленький бычок! О дитя серо-зеленых, залитых солнцем пастбищ Испании! Полное жизни молодое существо, впитавшее с молоком матери правила честного спортивного поединка. Ты и не подозреваешь, что тебя ожидает. Здесь на широкой, посыпанной желтым песком арене, где нет ни одной былинки, перед тобой бесчестный противник. Он борется другим оружием. На этом поле тебе не на что рассчитывать…

Теперь к быку направляется пестро одетый человек с красным полотнищем в руках. Кто придумал, что быкам ненавистен красный цвет? По всему видать, что бык так же равнодушен к одиноко стоящему перед ним тореро, как и к пастуху на деревенском выгоне. И хотя, перед тем как выпустить из хлева, его раздразнили и привели в ярость, он весь поглощен теперь разглядыванием гудящей, окружающей его стены любопытных человеческих лиц.