У нас все было по-иному. Я не собирался уезжать из родного города и уходить от своего тренера, который сделал меня мастером спорта. Предложение Креера начать тренировку в соответствии с его планами под присмотром Керселяна в Сухуми и под руководством самого Креера на учебно-тренировочных сборах было для Акопа Самвеловича до некоторой степени неожиданным. Я знаю немало спортивных наставников, которые активно сопротивлялись такой форме работы. Более того, после приезда ученика со сборов такие тренеры работали только по своим собственным планам, не стесняясь порой резко критиковать тренеров сборных команд за нововведения в систему тренировок.

Не таким был мой первый тренер. Он принял предложение руководителя сборной команды СССР как должное и всемерно содействовал успеху совместной работы.

Они не были с Креером закадычными друзьями: сказывалась разница в возрасте, привычках, вкусах, взглядах на жизнь. Но для дела, которому они посвятили себя, гораздо важнее было то, что в этот период времени они сумели стать единомышленниками. Их связывали верность спорту, легкой атлетике, тройному прыжку и желание как можно лучше сделать общее дело — помочь своему ученику подняться на олимпийский пьедестал и вернуть Родине мировой рекорд.

Еще одно качество я хотел бы отметить у Керселяна — это его необычайную работоспособность. Качество, которое обычно отличает наших лучших спортивных педагогов. Он всегда был на стадионе; с утра и до вечера. Мне кажется, что, если бы было можно, он и ночевал бы там. И это качество передавалось нам, его ученикам. В группе Акопа Самвеловича были легкоатлеты разных разрядов, способностей, темперамента. Но в одном мы были едины: лодырей среди нас не было. Во всяком случае, я убежден, что если что и помогло мне быстро перестроиться в рядах сборной команды СССР, перейти на новые, более высокие, тренировочные нагрузки, то это привычка много трудиться. Привычка, привитая Керселяном.

Такая постоянная тяга к работе у Акопа Самвеловича была естественным следствием его поистине безграничной любви к нашему виду спорта — легкой атлетике. Эту любовь он сумел вселить в души своих воспитанников. Я до сих пор благодарен ему за то, что именно он встретился на моем пути, когда я вернулся в Сухуми. Я в то время занимался баскетболом. Все знают, что игры — занятие более эмоциональное, чем любой другой вид спорта. И я совершенно не убежден, что если бы на месте Акопа Керселяна оказался другой педагог, то я бы не остался в баскетболе.

Я уже говорил о том, что в начале нашей работы внимательность и забота Акопа Самвеловича никогда не переходили границы, за которой начинается мелочная опека. Он очень часто давал нам самостоятельные задания и просто со стороны наблюдал, как мы справляемся с ними. В той части тренировки, где не требовалось его тренерского взгляда, он вообще оставлял нас одних и переходил к группе младших по возрасту, где его присутствие было нужнее.

Любопытно, что опекать меня больше, чем в юности, он начал тогда, когда я стал уже опытным спортсменом. Наверное, здесь сыграло свою роль одно обстоятельство: в то время из-за тренировочных сборов и частых соревнований я стал реже бывать дома. И, соскучившийся по своему ученику, Самвелыч в эти дни буквально не расставался со мной, расспрашивая обо всех подробностях моих тренировок, интересуясь тонкостями подготовки и выступлений в зарубежных соревнованиях. А уж на стадионе вообще не отходил от меня ни на шаг. Иногда случались курьезные случаи. Привыкнув находиться без тренера, я часто обращался к кому-нибудь из присутствующих на стадионе тренеров или спортсменов с просьбой проконтролировать тот или иной технический элемент. Каюсь, в этом иногда был и практический расчет. Известно, что при очень частом общении с учеником глаз тренера адаптируется к его движениям. И порой человек, который видит вас не так часто или вообще впервые, может обратить внимание на какую-либо деталь, которую ни сам спортсмен, ни его тренер уже не замечают. Недаром говорится: со стороны виднее. Так вот, эти мои просьбы и обращения к «посторонним» (даже если это была просьба помочь измерить прыжок) очень сердили тренера.

— Что, я уже тебе не гожусь, — ревниво говорил он, — слава богу, еще не такой старый. И рулетку могу подержать, и за прыжком посмотреть, и ошибку увидеть. Совсем ты, Виктор, от рук отбился!

Мог ли я сердиться на такие замечания? Ведь я знал, что это только одна из форм проявления доброты и заботы обо мне, доброты и заботы старшего друга.

Сейчас мы встречаемся мало, но в мои редкие наезды в Сухуми мы обязательно видимся с Акопом Самвеловичем, и он так же, как в былые годы, трогательно и подробно расспрашивает меня о житье-бытье и как бы вскользь, но довольно настойчиво спрашивает: не пора ли моему сыну Сандрику начать заниматься легкой атлетикой? Наверное, ему и сейчас хочется найти второго Санеева.

С Витольдом Анатольевичем Креером мое знакомство было, если так можно выразиться, очно-заочным. Это произошло на сборе в Леселидзе, где тренировались наши спортсмены, готовящиеся к XVIII Олимпийским играм в Токио. Среди них был и Креер, к тому времени уже двукратный бронзовый призер в тройном прыжке Игр в Мельбурне и Риме. На тренировках я, естественно, больше всего наблюдал за прыгунами. Помню тот день, когда я впервые увидел Креера. Мы соревновались в прыжках, а на противоположной стороне стадиона прыгуны выступали в контрольных состязаниях в беге на 100 м. В одном из забегов стартовал Креер. Меня поразило, что он пробежал 100-метровый отрезок всего за 11,5. «Как же так, — думал я, — заслуженный мастер спорта бежит 100 м всего за 11,5 и прыгает на 16,71 (таким был тогда всесоюзный рекорд Креера в тройном прыжке), а я бегаю стометровку быстрее его и не могу прыгнуть даже на 16 м?» По молодости я не знал, что недостаток скоростных качеств, которые во многом являются врожденными и трудно поддаются тренировке, Креер компенсировал огромными силовыми нагрузками и отточенной техникой, отлично приспособленной к его индивидуальным данным и возможностям. Позже я видел прыжковые тренировки Витольда Анатольевича. И всегда поражался той целеустремленности, с которой он выполнял каждое, буквально каждое, упражнение, каждый прыжок.

Ну а Креер тогда меня еще совсем не знал. И думаю, не обращал внимания на тех многочисленных юных спортсменов, которые приходили на стадион посмотреть на тренировку наших асов легкой атлетики. Позже, правда, Витольд Анатольевич в своей книге «Ищу единомышленников», посвященной победе в Мехико, вспоминал, что моя фамилия была ему знакома с 1963 года, когда мы выступали в Леселидзе чуть ли не в одних соревнованиях. Но оговаривается, что в то время он больше смотрел на своих соперников, а не на прыгунов, которые едва переползали отметку 13 м.

Обо мне как о спортсмене, который в будущем сможет представить интерес для сборной команды СССР, Крееру поведал врач нашей юниорской команды Виктор Берковский. Когда-то Берковский и Креер вместе тренировались и были приятелями. Потом Берковский закончил медицинский институт и стал спортивным врачом. Он ездил вместе с нами на юниорский чемпионат в Варшаву, ему понравились мои прыжки и позже, уже в Москве, он говорил обо мне Витольду Анатольевичу.

О том, как сложились наши взаимоотношения дальше, я уже рассказывал в главе о тренировке. Эта глава заканчивалась моим выступлением в Мюнхене. С 1973 года я стал значительно реже выезжать на учебно-тренировочные сборы. Во-первых, я стал семейным человеком, во-вторых, условия для тренировок в Тбилиси были ничуть не хуже, чем в тех городах, где проводились сборы, и, в-третьих, я стал гораздо опытнее, лучше разбирался в сложных вопросах техники и методики тренировки и мог тренироваться большую часть времени самостоятельно. Мы по-прежнему обсуждали стратегию подготовки в том или ином сезоне с Креером, и он по-прежнему посылал мне письма-планы.

Но моя тренировка все же с этого времени носила более самостоятельный характер. Если так можно выразиться, вместе с тренером намечался только «скелет», структура и направленность тренировки. А конкретное содержание каждого занятия или недельного тренировочного цикла я определял сам, с учетом своего состояния.