Базировался их полк на аэродроме в пойме Оки. Отсюда и летали в глубокий тыл врага Китновский с Иконниковым, а помогала им — и как помогала! — радионавигация…

Но с каждым днем в ту осень обстановка на фронте осложнялась все более.

В одну из ночей Константин Иконников проснулся от артиллерийской стрельбы. Он опустил ноги, сел на койке, прислушался. "Да, несомненно, это не зенитки, не авиабомбы. Бьет артиллерия и бьет осколочными. Ишь какие резкие хлопки! И калибр не меньше семидесяти пяти… Что бы это могло значить?"

— Слушай, Борис! — Костя попробовал разбудить Китновского. Тот повернулся на другой бок, промычал:

— А черт с ней, с артиллерией, утром разберемся, спи!.. Костя еще посидел так несколько минут, но огонь становился ближе.

— Борис, вставай, сдается мне, немцы!

Это подействовало на Китновского, как ушат воды. Он вскочил, вслушиваясь, стал натягивать шаровары. Проговорил вполголоса, будто боясь, чтоб не услышал кто:

— Похоже, танки.

— Черт тебя возьми, не добужусь никак, — вспылил Костя, выбежал босиком в коридор общежития. В темноте мелькали торопливые фигуры — бежали те немногие, кто не слышал сигнала тревоги.

Костя влетел обратно. Стал натягивать сапоги. Портянки заминались, сапоги, казалось, подменили ночью — до того их голенища стали узкими. Проклиная и сапоги и портянки, Костя крикнул:

— Пулей на аэродром! И то, если не поздно!

— С бугра бьет, — сказал Китновский. — По-видимому, хочет блокировать аэродром.

Оба быстро оделись и бросились бежать.

Танки били где-то за аэродромом, и можно было ждать, что они вот-вот появятся на поле.

Но летчики бежали и бежали в темноте, а танки продолжали постреливать из пушек все там же, на возвышенности, почему-то не спускаясь в низину. Кто-то их сдерживал там.

Чуть забрезжил рассвет, было около шести часов, когда летчики прибежали на поле и в серой мгле увидели, что ближайших самолетов на стоянке нет.

— Улетели! — обожгла страшная догадка, — Проспали, черти! — сплюнул Костя в отчаянии.

— Погоди, наш там, в низине, — пробормотал, переводя дух, Китновский. — Ну да, конечно, вон, гляди, чуть виден.

И впрямь, кончик носа их ильюшинского бомбардировщика торчал из-за кустов. Еще несколько минут они бежали на втором дыхании, ощущая на себе прилипшие рубахи, и оба оказались у самолета. Возле — г никого.

— Проклятье, где же механик? — забеспокоился Борис, — неужто проспал вроде нас?

Но тут механик, волочивший за собой баллон со сжатым воздухом, показался из-за кустов.

— А-а, товарищи командиры! Самолет готов… Думал, уж крышка мне от них, коли вы не подоспеете.

— Ладно, ладно, давай воздух поживей! — торопил Китновский, взбираясь на крыло. Потом, обернувшись к штурману: — Будем держать на Ростошное, а дальше — на Задонск, согласно предписанию.

— Так точно, — подтвердил Иконников.

Стоя на крыле, оба надели парашюты, полезли в самолет.

Костя расположился у себя на штурманском кресле в носу, а Борис запустил моторы Ил-4, когда они увидели бегущего к ним человека. Судя по замасленной одежде, это был механик.

Подбежавший яростно замахал руками, не давая тронуться самолету с места. Он ловко вспрыгнул на крыло и, придерживаясь правой рукой за фюзеляж, прилип к кабине Китновского. Тот открыл форточку.

Из-за шума моторов Костя не мог разобрать, что кричал в форточку Борису подбежавший, но, оглядываясь назад, по жестам догадался: в балке, чуть поодаль, было что-то важное, и это очень нужно было захватить.

Борис сдвинул назад подвижную часть фонаря, встал на сиденье, стукнул по люку. Костя приоткрыл верхний люк и, высунувшись, наклонился к Борису.

— Слушай, Костя, — крикнул Китновский, — не смог бы ты угнать отсюда совершенно новый У-2? Механик взмолился, не хочет оставлять немцам самолет, просит помочь.

Иконников поежился: с одной стороны — завидная честь, с другой — какой он летчик?

…Мальчуганом поступил в планерный кружок в тридцать третьем. Стал учиться летать на «стандарте» Антонова. Начал чуть понимать, а тут — бац! — представилась возможность поступить в летную школу Осоавиахима.

Стал летать с инструктором на У-1, на «аврушке», как назывался тогда этот учебный биплан английского происхождения. И вскоре не повезло. Видно, инструктор передоверил ему, как планеристу. Уже на седьмом, не то на восьмом полете разрешил делать посадку. А планерист-то он какой был? Начинающий! Словом, ткнул он самолет колесами, подпрыгнул и… сломал противокапотажную лыжу…[8]

Еще не остановились они на пробеге, как ухо заныло от крика инструктора по подключенной к шлему трубке. А когда спрыгнули на землю, тут уж стал он поносить Костю самым жутким образом. А Костя понуро смотрел на сломанный носок проклятой лыжи и, как сквозь сон, вдруг услышал:

— Ни черта, Иконников, из тебя не выйдет!

Так в памяти и застряли эти слова. Приговор, разбивший на всю жизнь летную мечту…

Костя встряхнул головой. Но Борис упорно смотрел на него, уверенно так смотрел: мол, что ты, не дрейфь, все будет ладно!

— Знаешь, я подожду тебя, — сказал он Косте. — Ты взлетишь, тогда и я за тобой, идет?

После таких слов отступления для Кости не могло быть. Штурман открыл люк и спрыгнул на траву.

— Ну, где он? Пошли скорей! — крикнул механику деловито. А запустится? — Биплана среди перелесков видно пока не было.

— С первого оборота, товарищ командир, не сомневайтесь. Машина новенькая, с иголочки, зачем такую оставлять фрицу?!

Сердце Иконникова колотилось, как никогда еще, даже перед самым трудным боевым полетом. Он и слышал бегущего за ним механика и не хотел слышать его. Он совершенно точно улавливал в себе самый презренный страх и понимал: не будь тут Бориса, не скажи он так, после чего поступить иначе ему было уже невозможно, — он, конечно, ни за что бы не полетел.

"Зачем оставлять фрицу, оставлять фрицу?.." — передразнил про себя спутника. — Вот я сейчас твою "с иголочки" приложу на взлете! И оба мы, если соберем кости, угодим в лапы к этим самым фрицам! Тогда что ты, голубчик, запоешь?!"

Но вот и «кукурузник».

Мотор, на который у Кости была еще маленькая «надежда», и в самом деле запустился сразу же. Чихнул раз и затарахтел всеми пятью цилиндрами. "Теперь только вперед", — сказал себе Костя, будто намереваясь перейти по канату через пропасть.

Презренный страх улетучился в тот самый момент, когда он дал мотору полный газ. Попрыгав по неровностям почвы, У-2 — умник же! — спокойно оторвался и полетел низко, слегка покачиваясь, скорей оттого, что Костя ему чуточку мешал. Впереди на холме в сумерках раннего утра то и дело ярко вспыхивали орудийные выстрелы. Ступеньками, то слегка креня самолет, то тут же в недоверии его выравнивая, Костя мало-помалу развернул самолет к лесу и тогда увидел, как Борис Китновский стал разбегаться на их Ил-4.

Костя уже летел «стригущим» над макушками деревьев, когда Китновский на внешнем круге обогнал его и покачал крыльями: "Все хорошо, пошли, порядок!"

Через полтора часа Иконников благополучно, к своему немалому удивлению, посадил У-2 на аэродроме. Здесь собрались все прилетевшие их самолеты. Когда Константин, ощущая в себе нечто похожее на умопомрачение, выключил мотор, к нему на крыло вспрыгнул Китновский. На лице его светилась счастливейшая улыбка. А у Кости словно бы отнялись руки и ноги — он продолжал сидеть в кабине. Борису пришлось тряхнуть его раза три за плечи, чтоб снять окостенелость.

Когда они отошли в сторону покурить, Борис проговорил мечтательно:

— Эх, Костя, если б не война, отпраздновали бы мы сегодня с тобой в белом зале гранд-отеля твой первый самостоятельный вылет!

— Если б не война, Боренька, у меня никогда не было бы первого самостоятельного вылета. Вот посмотри… — Константин показал тихой улыбкой на скрюченные пальцы правой руки: от длительного напряжения они не разгибались.