Но вот Михаил Васильевич сказал, что Верховный главнокомандующий на днях поручил ему принять руководство стратегической дивизией, таким образом возложив и на 412-й полк задачу исключительной важности.

Строй всколыхнулся волной радостного одобрения.

"Вот он перед нами, знаменитый Водопьянов! — думал тогда Георгий. — Теперь уж скоро… А то, право, затянулось наше формирование так, что от стыда перед рабочими людьми хоть «дезертируй» на фронт с первым проходящим пехотным эшелоном!"

Все звучало в речи комдива безграничной верой в произносимые слова, но штурман ощутил в себе досадливое нетерпение: "Ай, Михаил Васильевич, если б ты знал, как давно мы горим желанием действовать! Нужно ли в огонь плескать бензину?!"

И Водопьянов будто уловил это настроение, перешел к кульминации.

— …Вчера и сегодня я знакомился с вашим и соседним полками. Нашел их готовыми через несколько дней выполнить любую задачу. С радостью доложил об этом Верховному командованию и получил для нас конкретную цель. Действовать будем стремительно и в самое короткое время нанесем сокрушительный удар возмездия по врагу! Надеюсь, что в вашем лице я вижу достойных этой задачи смельчаков! Я лично, если понадобится, готов умереть за Родину, не дрогнув!..

Строй прогрохотал в ответ троекратным «ура». Затем последовала команда разойтись для продолжения работ на самолетах.

— Порох! — взглянул на своего друга, комэска Александра Курбана, Молчанов, когда они подошли к бочке с песком покурить.

— Фью! — присвистнул Курбан, сворачивая самокрутку. — Поймешь, почему этот горячий человек так стремился к Северному полюсу… Вот так, штурман, готовь маршрут! Только вопрос, куда?

— Знаешь, комэск, — потеплел Молчанов, — давно сверлит голову мысль о Берлине… И даже слова из песенки времен гражданской войны так и просятся на язык: "Даешь Варшаву, дай Берлин…"

В самом деле, потребовалось еще десять дней и ночей, чтобы закончить подготовку ТБ-седьмых к боевому полету. И вот все пристрелки оружия в тире, трудоемкие и канительные снятия девиации компасов, бесчисленные гонки и отладки дизелей, контрольные и приемо-сдаточные испытательные полеты — все осталось позади. Настал наконец солнечный день девятого августа сорок первого года. Вторая эскадрилья комэска Курбана приготовилась к старту.

Начальный этап маршрута предусматривал короткую остановку на аэродроме в Пушкине под Ленинградом. Далее маршрут пока был неизвестен.

Когда усаживались в самолет, кто-то обронил фразу, будто из Москвы эвакуируют все заводы в глубокий тыл. У многих в Москве остались семьи. На борту сразу притихли. Каждому захотелось хоть на минуту повидаться с близкими… Ведь на войне как на войне…

Только Курбан, весельчак Курбан, уже при запущенных дизелях, срываясь с деланной строгости, давал последние указания стрелку-радисту:

— Ты у меня прежде всего следи за воздухом, потом все остальное… Ты кто?

— Стрелок-радист.

— То-то!.. В первую очередь — стрелок, а потом — радист. Упустишь противника — пеняй на себя!

…"Оторвались!"

Сколько бы вы ни летали — первый раз в жизни или каждый день вот уже четверть века, — все равно, отрываясь от земли, вы проговорите это слово хотя бы про себя.

"Отор-ва-лись!" — тявкнула последней амортизационная стойка шасси и повисла между небом и землей.

Деловитые, как всегда, механики — на своих местах, в центроплане. Старший уставился на приборы. Георгий посмотрел вперед, увидел в остекленной штурманской кабине спину молодого штурмана, только что прибывшего в полк из академии. При такой отличной погоде, при слабом ветре на заданной высоте полета в 500 метров нужно только поточней держать компасный курс с поправкой на девиацию и склонение и «топать» пару часов, не заботясь особенно о детальной ориентировке. В этом смысле полет не представлял трудности. Последнюю ночь Георгию пришлось много работать, готовя полетные карты, и он уже мечтал о том, как великолепно сейчас подремлет.

В воздухе болтало, но ведомые корабли старательно выдерживали дистанцию и интервал, эскадрилья шла слитным строем. Комэск Александр Курбан и второй летчик Арсен Чурилин сидели у себя "на втором этаже" друг за другом, освещенные солнцем. Курбан был в самом лучшем расположении духа. По-видимому, на всех кораблях все было в порядке, так что комэск то и дело поднимал руку в перчатке с торчащим вверх большим пальцем и при этом, поглядывая в стороны ведомых — то влево, то вправо, — дарил им свои «голливудские» улыбки. Однако из этой мимики штурман Молчанов заключил, что радиосвязи между кораблями нет…

Все же погода была на редкость хороша, и в этом прозрачном воздухе даже такой старинный метод общения между командирами кораблей не навеивал опасения за исход полета к аэродрому в Пушкине. Пристроившись на моторных чехлах, Молчанов вскоре заснул.

Вдруг он почувствовал, что его будят. Приоткрыв глаза, увидел веснушчатого парня с выгоревшими бровями — третьего механика, успевшего закоптиться у дизелей.

— Товарищ майор, вас просит к себе командир.

— А что там?

— Не знаю… Там карту крутят перед носом. Молчанов, однако, заподозрил, что Курбан вздумал его разыграть; трудно было поверить, что экипаж заблудился, летя в ясную погоду. Но выражение "крутят карту перед носом" в авиации, очевидно, еще от первого перелета Петербург — Москва стало синонимом потери ориентировки. Георгий поднялся к Курбану, тронул его снизу через люк за ногу, сказал нарочито по форме:

— Штурман полка майор Молчанов слушает вас, товарищ командир!

Курбан взглянул на него весело:

— "Академик"-то мой полчаса не может сказать, где находимся… Посмотри-ка, Жора, а то, чего доброго, заблудимся. Вот сраму-то будет!

Георгий так и не уловил, шутит ли Курбан или говорит серьезно. Все же ему показалось, что его хотят проверить, сумеет ли он спросонья быстро определить их местонахождение. С этим он и направился к штурману, которого Курбан назвал «академиком». (Штурман был последнего, ускоренного, уже военного времени выпуска академии.)

— Ну, как дела? — спросил Молчанов добродушно. Молодой офицер встревоженно обернулся, и по его глазам Георгий вмиг догадался, что ориентировка давно и безнадежно потеряна.

— Сейчас, сейчас… Сию минуту, сейчас скажу, где мы. — Молодой штурман и в самом деле как-то странно покрутил перед собой карту маршрута.

"Да, Курбан не шутит".

Взглянув на часы, Георгий прикинул: "Летим два часа двадцать минут…" Внимательно посмотрел вперед-вниз, не увидел никаких характерных ориентиров. Поля, перелески. В стороне дымок костра, ветра почти нет. Высота полета пятьсот метров. Спросил:

— Вы не меняли курса в полете?

— Нет. Курс постоянный.

Стрелка указателя скорости колебалась возле индекса «300». С учетом небольших поправок получалось, что самолет мог пролететь 660–680 километров. Молчанов сказал:

— Вот здесь, примерно… Минут восемь — двенадцать пройдете, и будет речка, вот эта… А там и пересечение железной дороги. Когда определитесь, сами доложите командиру.

Молчанов вернул карту, понимая, что тот и сам бы сообразил, не обрушься на него Курбан, когда новичок и без того был взволнован: шутка сказать, вести эскадрилью тяжелых кораблей на такое задание!..

— Ладно, успокойтесь и идите так же, как и шли, прямо, — тепло улыбнулся Георгий. — А я там посижу у бортачей. Когда понадоблюсь, зовите, не стесняйтесь.

Прошло еще часа два. Погода осталась такой же ясной, как была, день клонился к вечеру, болтанка стала поменьше. Полет подходил к концу, и Георгий снова прошел в штурманскую кабину. Местность теперь была ему хорошо знакома: в этих местах он много летал в финскую.

Вскоре они увидели Красный бор, показалась Октябрьская железная дорога. Ее пересекли под острым углом, — она отошла немного севернее к Ленинграду. Еще через несколько минут Молчанов сказал: